Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вон! Вон! Негодяй!
III
Генерал напрасно ждал комиссара. Гулида перехватил его, и в комитетской избе уже давно сидел комиссар армии Петр Иванович Лысак. Пучил и так уже выпученные глаза, и из круглого рта выкатывались гладко отполированные шарики-слова:
— Боеспособность армии, нож в спину революции, революционная власть…
Комиссар и комитет выслушали Сергея очень внимательно. Комиссар Лысак формулировал:
— Итак, ротный командир поручик Риман ударил вас. Сегодня вечером будет митинг, я произнесу речь и упомяну об этом.
Гулида, председатель комитета, тронул Сергея за локоть:
— Вас куда поручик ударил-то? В грудь ударил?
— В грудь.
— А почему у вас кровоподтек на щеке оказался?
У Сергея правая щека покраснела под цвет левой — битой.
— Это… Это…
Гулида обернулся к врачу Ширмаку:
— Господин доктор, медицинское свидетельство: кто щеку бил? Вы должны знать: вы доктор. А вас, товарищ, может быть, еще куда-нибудь ударили? Скроете — умереть можете. Кто по щеке бил?
Врач Ширмак разглядывал багровую щеку Сергея. Определил:
— Это сильный человек хлопнул. Кровоподтек и даже царапина под глазом.
— А куда вас еще били? — беспокоился Гулида. — Тут люди свои — не стесняйтесь. Дам нету.
Комиссар Лысак сказал:
— Именем революции приказываю вам сказать, кто вам дал оплеуху.
Сергей отвечал:
— Генерал Чечугин. Мой отец. Но это мое личное дело.
— За что?
— Я ему рассказал про поручика Римана.
Гулида вскочил.
— Ага! Я вам говорил. Я все знаю. Я на три аршина в землю вижу. Арестуем папашу вашего. Обязательно арестуем. А скрывать — контрреволюция и подстрекательство. Нужно все на чистую воду. Все.
Комиссар Лысак оглядел всех торжественно:
— В восемь часов вечера, сегодня, у старого колодца — митинг. Я произнесу речь. Именем революции генерал Чечугин и поручик Риман будут преданы революционному суду. Но нужно осторожно, чтобы большевики не воспользовались.
Гулида кивал головой:
— Обязательно. Обязательно. Митинг.
Подошел к Сергею.
— Вы на щечку компрессик бы положили. Я понимаю: папаша хлопнул. А все-таки обидно. У меня фурункул на шее был — так я только компрессом и вылечился. Большой фурункул. А папашу мы арестуем — и в каталажку. Ай, как щека-то у вас — прямо фиолетовая!
Сергей с ненавистью поглядел на Гулиду:
— Я с отцом сам разделаюсь.
Комиссар Лысак говорил ему вслед:
— Сегодня, в восемь часов вечера, у старого колодца. Будьте обязательно, я речь произнесу.
А за дверью стоял, прислушиваясь, Федько. Отскочил, сказал Машке:
— Слышала? Живей беги. Международное, приблизительно, дело!
Можно бы вестовому и пешком пройти с одного конца деревни к другому, но Федько без Машки жить не может.
IV
Комиссар Лысак шагал по избе, жестикулируя, и повторял речь, которую он скажет стрелкам. Блестящая речь: против генерала и против большевиков одновременно. После этой речи все станет ясно, и стрелки пойдут за комиссаром. Прославится он на весь мир и запишет свое имя — Петр Иванович Лысак — на скрижалях истории.
Полк вспомнит: был уже комиссар тут — с подарками от Кати Труфановой приезжал.
Комиссар волновался, зная, что сегодняшний день — день исторический.
Гулида вошел в избу, оглядел комиссара: коричневый френч, брюки-галифе, желтые краги.
— Ждут уже, — сказал Гулида.
— Сейчас.
Комиссар вынул изо рта трубку, сунул в карман, сам за дверь — и на коня. Усы у комиссара, как всегда, сбриты, баки — тоже, бородка подстрижена эспаньолкой, подбородок энергично выдвинут вперед.
Гулида трясся рядом на облезлой кобыле.
— Вы прямо как…
Тут Гулида не в такт быстрой рыси осел на седло и чуть не откусил язык. Замолчал. Потом повел носом:
— Стой! Паленым пахнет!
— Я ничего не боюсь, — отвечал комиссар. — Вперед!
Но остановил коня.
Гулида удивлялся:
— Что бы это такое? Будто не то вы, не то я горим. Ай, поглядите — штанишки-то ваши новенькие…
Комиссар схватился за правое бедро. Бедро дымилось.
Гулида удовлетворенно чмокнул мокрыми губами:
— Я же говорил. Я все вижу.
Комиссар Лысак выдернул непотушенную трубку из тлеющего кармана и усмехнулся:
— От великого до смешного один шаг. Вперед!
Великое совершалось у старого колодца.
Гулида остался в стороне, а комиссар прошел к срубу, подтянулся — и не смог вскочить на крышку; помогли стрелки.
Перед тысячной толпой на пьедестале стоял комиссар. Так мечталось давно. И пока гордо оглядывал он толпу, мелькнула в голове гениальная мысль: новая революционная Россия стоит, попирая ногами старую, сгнившую в колодце.
Будет, будет поставлен памятник Петру Ивановичу Лысаку! И эти ярко отчищенные сапоги — исторические сапоги. Будут сапоги выставлены в музее.
Когда затихнет шум, нужно начать речь. Но шум все громче.
— Тише!
Сам не услышал Лысак своего окрика: не дошло до ушей. Шумит толпа. И вестовой Федько тоже:
— Правильно! Да здравствуют эсеры, большевики и все господа офицеры! Я, приблизительно, сам революционер.
А стрелки свое:
— Мир! Мир!
И вот увидел комиссар с изумлением: два стрелка подняли над толпой Сергея. Сергей махал руками:
— Молчать! Я всех вас переору!
Замечательная глотка оказалась у генеральского сына — громче трубы. Все замолкли, и тогда комиссар сказал Сергею:
— Что же вы, право? Это я буду говорить речь.
Сергей отмахнулся:
— Пшел вон! Это мое дело!
Комиссар всплеснул белыми, чисто вымытыми руками:
— Это дело всероссийское! Я! Я должен говорить!
И вдруг пропал. Только что стоял над толпой — и нет его: скувырнулся наземь. Крышка отхлопнута, и над срубом, как отрубленная, торчит страшная, неожиданная голова — голова генерала Чечугина. Вот уж по пояс вылез генерал, вскочил на сруб, захлопнул крышку и встал. Стрелки шарахнулись в ужасе.
В яркий китель, как в зеленое пламя, одет генерал. Налит весь сухой и широкой силой и, одетый в огонь, выжигает все кругом.
Матерной бранью начал генерал свою речь. Ничего другого не говорил — только матерился.
Стихли стрелки.
Сергей, крепко надвинув на брови фуражку, выбрался из толпы.
Гулида подскочил:
— Нагоняй теперь будет. Выручите уж, скажите папаше, что…
Сергей глядел мимо дрожащего серого лица Гулиды. Повернулся спиной и пошел прочь. Гулида затрусил за ним. И еще пошли стрелки за Сергеем. Но гораздо больше стрелков осталось у колодца — молчать в страхе и слушать, как матерится генерал.
Вестовой Федько подошел к комиссару:
— Это я-то старого режима? Какого же я старого режима, если я господина генерала предупредил и в колодец, приблизительно, упрятал?
Но комиссар не слышал ничего: рот наготове — открыт, а слов нету. Только изжога к