— Обижать! Да он готов задушить меня!

— Мне тоже нередко кажется: ваша мать меня вот-вот убьет, однако, как видишь, хорошо ли, плохо ли, а живем мы с ней бок о бок двадцать с лишком лет.

У Летти все перевернулось внутри.

— Как можно из-за глупой ошибки губить жизни трех человек?!

Отец положил руки на стол, наклонился вперед и впервые за все это время посмотрел прямо на дочь. Светлые глаза, увеличенные стеклами очков, излучали тепло, и Летти вспомнилось множество других бесед у письменного стола, когда она приходила к отцу обсудить домашние дела, рассказать потешную историю или просто утешиться его ласковым ровным голосом после материнских воплей да капризов Мэри. Летти знала: несмотря на все отцовские причуды и рассеянность, он любит ее, и отчаянно верила, как некогда в детстве, что папа не допустит серьезной беды.

— Когда станешь виконтессой, не задирай нос перед братом и сестрами.

Увы! Порой разговоры с отцом выводили из себя не меньше, чем общение с матерью.

— Я не собираюсь становиться виконтессой!

— По-моему, моя дорогая, у тебя нет особого выбора. Если выходишь замуж за виконта, получаешь титул.

— Папа!

— Что ж, моя дорогая, раз ты заставила меня в такую рань выслушивать всякую всячину, выскажу свои соображения и я. Хотя должен тебя предупредить…

— Да, да, — с надеждой кивнула Летти.

— Я вот давно ломаю голову: почему первые часы после полуночи тянутся дольше, чем все остальные, взятые вместе? Как ты думаешь? — Мистер Олсуорси взглянул на дочь поверх очков, и его лицо расплылось в невинной улыбке.

— Не знаю, — резко ответила Летти, поднимаясь со стула. — Поздно. Если не возражаешь, я пойду спать.

С чего она взяла, что на сей раз все будет по-иному? Отец жил в выдуманном мире книг и философов, уделял им гораздо больше внимания, нежели семейным и прочим делам. В Хартфордшире либо в Лондоне — он всегда был одинаков. И предпочитал не принимать неприятности близко к сердцу — будь то прохудившаяся крыша либо дочь, которой предстоит второпях и против своей воли выйти замуж. Даже если речь шла о любимой дочери.

— Не волнуешься за меня, так подумай хоть о себе, — досадливо выпалила она. — Кто станет покупать тебе свечи?

— Хм… — ответил отец. — Просто я не себялюбец. Как мы будем без тебя — представить не могу. Через годик благодаря матери угодим в работный дом, а твоя старшая сестрица, держу пари, скоро устроит себе новое приключение. Младшие же и братец найдут способ разбазарить все, что у нас останется. Ужасно, но тут уж ничем не поможешь.

Мгновение-другое Летти тешилась безумными фантазиями. Она сбегает из Лондона и нанимается работницей на загородном постоялом дворе. Впрочем, по выговору тотчас определят: девица — как там выражаются? — голубых кровей или белая кость, и потом, она же ненавидит чистить и драить… А как работать с людьми, с которыми не можешь объясниться? Удрать с цыганами глупо и мечтать. Они ее вряд ли примут, ведь она не играет на гитаре, будет выглядеть смешно с платком на голове и в золотых браслетах, а предсказать может разве только самое простое, вроде «не уберешь с дороги камень, споткнешься».

Угадав по упрямо сжатым губам, о чем размышляет дочь, отец предупредил:

— Не пытайся что-либо изменить.

— Так что же мне делать?

— Стань его женой. Он подходит тебе как нельзя лучше, девочка моя.

— Неужели ты впрямь допустишь, чтобы я так мучилась?

Вместо ответа отец без слов задул свечу.

Летти вышла из библиотеки с высоко поднятой головой, намереваясь доказать отцу — а заодно и лорду Пинчингдейлу, — что она не намерена подчиняться судьбе. Главное, чтобы о ночном происшествии никто не узнал… но удастся ли сохранить историю в тайне?

К полудню следующего дня по меньшей мере двадцать восемь версий сплетни, которую именовали «грешок Пинчингдейла», уже разлетелись по всему Лондону. К тому времени когда Джеффри шагал по коридору Военного ведомства, версий было пятьдесят две, не считая еще нескольких — с незначительными прикрасами. Сочинили даже разухабистую балладу на мелодию «Зеленых рукавов», которую теперь с удовольствием распевали в кофейнях, а печатальщики листовок, тоже не желавшие упустить столь заманчивый случай подзаработать, состряпали ряд куда более пикантных версий и распродавали их, сдобрив пошлыми картинками. По пути от здания коллегии адвокатов до Краун-стрит Джефф увидел карикатур пять, не меньше. Под одной чернела подпись «Та иль эта?», на картинке был изображен Джефф с девицами Олсуорси по обе стороны, и та и другая в таком виде, что неприлично даже и сказать. Дабы избежать недоразумений, автор рисунка предусмотрительно подписал имена. Другой остряк озаглавил свое произведение «Во тьме годится любая сестрица». Тут уточнений не требовалось.

Единственным утешением Джеффу — если это можно назвать утешением — служило то, что ни он, ни Мэри с Летицией на картинках ничуть не походили на настоящих. Сквозь толпу гомонящих людей, что с неослабным вдохновением повторяли его имя, он прошел почти незамеченным.

— Вы что-то припозднились, — заметил Уикхэм, не отрывая глаз от письма, которое писал.

Джеффа подмывало напомнить, что его отношения с Военным ведомством — дело чистой воды добровольное. В былые времена, пока Ричард не уединился с молодой женой в пасторальной благодати Суссекса, Лига Пурпурной Горечавки действовала независимо. Джефф разрабатывал планы; Ричард проворачивал рискованные операции, о которых ходили легенды, а Майлз поддерживал связи с властями предержащими на родине, дабы знать наверняка, что действия Лиги не идут вразрез с интересами государства. Военное ведомство, случалось, указывало им тот или иной путь, но в целом Лига шла своей дорогой, освобождая из тюрьмы узников, добывая секретные документы и делая все возможное, чтобы помощник министра полиции скорее оставил свой пост. У Лиги была своя сеть агентов, и все они находились во Франции, далеко от Уикхэма — бегать к нему, едва он щелкнет пальцами, им не приходилось.

Не то чтобы Джефф не уважал Уильяма Уикхэма. Уважал. Уикхэм делал все, что было в его силах, обрабатывая переменчивых политических эмигрантов, подстрекая французов к мятежу и призывая соотечественников к законопослушанию. Джефф не хотел бы оказаться на месте Уикхэма, но и действовать все время по Уикхэмовой указке не собирался.

Однако теперь положение в Европе настолько пугало, что было не время спорить по таким пустякам, как желание и нежелание подчиняться. Опустившись па стул возле письменного стола, Джефф аккуратно положил на колено шляпу и перчатки.

— Припозднился в силу обстоятельств.

— Будем надеяться, что они не станут мешать вам и впредь. — Уикхэм без предисловий перешел к делу. — Вам известно, что Роберт Эммет снова в Ирландии?

Джефф заставил себя забыть о бедах личных и переключиться на государственные. Роберт Эммет был известным возмутителем спокойствия.