Я уже говорил, что пел он просто кошмарно, но хочу еще раз это повторить – лишь от воспоминания о его омерзительном голосе. И я молю Бога, чтобы в раю было разрешено петь только ангелам.

Вот проходит день, а затем ночь, и сержант гонит нас вперед и не дает спать. Он думает, мы уже так далеко забрались на север, что эти чертовы кроу, видать, тащат нас к себе домой, в Йеллоустоун. В странные земли, о которых рассказывают всякое. К утру второго дня мы достигаем леса, начинается подъем, и майор мощно распекает индейцев-кроу. Мне еще не приходилось следовать за такими бешеными волками, говорит он. Как я, по-вашему, потащу пушку через эту гору? Так что пушка с десятком людей остается позади – им придется поднимать ее фут за футом с помощью блоков и вообще делать тяжелую работу на жаре. Мулов, которые тащат пушку, погоняет негр по имени Боэций Дильвард – говорят, он лучший погонщик мулов в полку, но все равно. Мулы, как и люди, любят ровную землю. Боэций Дильвард тоже качает головой, глядя на кроу. Ты сделай что можешь, Боэций, говорит ему сержант, а я извиняюсь перед тобой за эту глупую историю. Ничего, сэр, отвечает Боэций, я втащу эту пушку наверх, можете не волноваться. Только смотри, Боэций, чтоб вы двигались неслышно, как лани, понял? Да, сэр, будет сделано. Черт возьми, говорит сержант.

Всего четыре-пять часов пути – и нам начинает открываться земля такой красоты, что пробирает до костей. Когда я говорю «красота», я и имею в виду красоту. В Америке часто кругом себя видишь такое уродство, что спятить можно. Трава, на тысячи миль – трава, и хоть бы тебе один холмик для разнообразия. Я не говорю, что в равнинах нет красоты. Есть. Но когда путешествуешь по равнине, совсем немного времени проходит, и у тебя начинает ехать крыша. Можешь взлететь с седла и посмотреть сверху на себя, едущего верхом. Как будто от безжалостного однообразия этой езды умираешь, оживаешь и снова умираешь. Мозг плавится в своей костяной миске, и повсюду видишь чудовищные чудеса. Комары сжирают тебя на ужин, и становишься галлюцинирующим лунатиком. Но вот вдалеке мы видим пейзаж, который как будто кто-то намалевал огромной кистью. Он взял голубой цвет – яркий, как вода в водопаде, – для гор, а зеленый – для лесов, такой зеленый, что хватило бы на десять миллионов изумрудов. Реки прожигают лес синей эмалью. Огромное огненное солнце со всей силы выжигает эти роскошные краски и уже расчистило десять тысяч акров неба. Совсем рядом сгрудились черные утесы – они поднимаются, гладкие и странные, из расплавленной зелени. Дальше по небу проходит огромная красная полоса, такая красная, как штаны зуавов. Потом другая огромная лента, бирюзовая, как яйцо малиновки. Господне творение! Тишина такая огромная, что от нее болят уши, цвет такой яркий, что от него болят жадные глаза. Мерзкий грехопадший человек заплачет при виде такой красоты – она вроде как говорит ему, что его жизнь не похвальна. Останки невинности жгут ему грудь, словно уголек от того самого солнца. Лайдж Маган поворачивается в седле и смотрит на меня. Он смеется.

Какие приятные места, говорит он.

Да уж, отвечаю я.

А почему ты мне этого не говоришь, возмущается Старлинг Карлтон с другого бока Лайджа. Я способен восхититься хорошим пейзажем ничуть не меньше рядового Макналти.

Какая красота, правда, Старлинг, говорит Лайдж, будто не знает, что вопрос Старлинга – с подковыркой. Он, конечно, знает. Но Старлинг уступает и решает ради дружбы поддержать болтовню Лайджа.

Еще и какая, говорит Старлинг. Умереть не встать.

И у него становится по-настоящему счастливый вид. И у Лайджа – тоже.

Черт побери, говорит сержант, тихо вы там, черт бы вас побрал.

Есть, сэр, отвечает Старлинг.

Спускаются сумерки, и тот же самый Бог медленно задергивает свою работу рваной черной занавеской. В спешке и облаке пыли возвращаются индейцы-кроу, деревня оказывается всего в четверти мили впереди, сержант велит нам спешиться, и теперь мы в незавидном положении – тяжелые на ногу белые люди рядом с деревней, где живут гении разведки и бдительности. В эту ночь нам придется превзойти самих себя, а лошадям – вести себя очень тихо, что слабо согласуется с большой книгой правил поведения для лошадей. Более того, мы надеемся и молимся, чтобы пушка нагнала нас в темноте бесшумно, а не с грохотом, как семь видений Иезекиилевых. Повар раздает нам сухой паек, и мы сидим на корточках, как бездомные, и едим, боясь разжечь костер в этой полной опасностей ночи. Мы говорим мало, в основном это обычная болтовня – так мы поддерживаем друг друга против страха. Страх – он как медведь в пещере из легкомысленной болтовни.

Мы уже две ночи без сна, и сейчас, когда надежный шар солнца опять поднимается на горизонте, кости у нас болят, а в голове вместо родных мозгов что-то незнакомое, холодное. Часа в четыре ночи по карманным часам сержанта пушка явилась у нас за спиной со скрипом и лязгом, и сержант отправил весь отряд назад, чтобы перенести пушку на позицию. То была не работа, а чистое безумие. Надо было снять колеса, разобрать лафет, снять пушку и перетащить эту тяжесть, равную десяти трупам, через колючие кусты по каменистой земле. Потом – порох, огромные пули и капсюли – великанские двойники тех, что мы использовали в своих мушкетах. Боэций, он отвел лошадей и мулов назад на милю. Только мы – на своих култышках. На своих двоих. Мы слышим, как чертовы сиу поют и завывают, будто сотня сирот, оставшихся без матерей. От таких звуков на душе спокойней не станет. Не я один задавался вопросом: какого черта мы тут делаем? Собираемся отомстить, это понятно, но можно ли отомстить таким образом? Чертовская глупость, с какой стороны ни посмотри. Но все молчат. Мы помним, как сержант стоял один на месте бойни и как он резал носы. Калеб Бут наверняка помнит и другое, ведь он там был и сам все видел. Он лежал один в вигваме, и все его товарищи были мертвы, но он знал, что мы придем. Он рассказал нам: он знал, что мы придем, и мы пришли. В этом есть что-то такое, что нас теперь связывает. И вот мы трудимся в темноте, спотыкаемся, как пьяные, готовя пушку, и сержант шепотом отдает другие приказы – мы должны выстроиться в форме полумесяца, чтобы захватить как можно бо́льшую часть деревни, когда пушка сделает свою черную работу. Кроу говорят, что за палатками индейцев – темный глубокий овраг, так что мы сможем накрыть бегущих и влево и вправо. Скво попытаются увести детей в безопасное место, а мужчины будут прикрывать их. Если Поймал-Коня-Первым не изменился, он будет драться яростно, как горный барс. Нам предстоит нелегкое дело. Если сиу одержат верх, мы все пойдем на корм свиньям. Жалости можно не ждать, ведь мы и раньше никакой жалости не видели.

Сержант – не новичок. Даже в темноте он поставил пушку на возвышение, зная, что делает, и мы видим его правоту, когда землю заливает слабый золотой свет утра. Красота этих мест теперь кажется нам коварной, и сердца наши болят от страха. Мы никак не можем согреться, хотя бодро бегаем туда-сюда, и тощая фигура сержанта расхаживает взад-вперед, шепча приказы, делая знаки руками, – он ни минуты не стоит спокойно. Из индейского лагеря поднимается дым только что разведенных костров, и нам вдруг кажется, что мы – адовы отродья, забредшие в рай.