Но настала пора всем окрыленным надеждой отправляться за золотыми самородками, которыми, как думалось, усыпана земля в богом забытых местах. В этом году искателей было больше обычного. Если вы когда-нибудь видели три тысячи мальчиков с нежными лицами, в сопровождении семей, вы знаете, о чем я. Они будто на пикник собрались, но лужайка для пикника была в шести неделях пути, и многих на этом пути подстерегала смерть. В Сент-Луисе нам велели по дороге забирать к северу, потому что между Миссури и фортом Ларами подъедена каждая травинка. Тысячи тысяч коней, коров, быков и мулов. Множество новых мальчиков в Шестом полку, печальных потерянных ирландцев – как водится, высоких, темноволосых. Они шутят и поддразнивают друг друга, как свойственно ирландцам, но откуда-то из глубины смотрят черные волки – волки голода под голодной луной. Мы должны были усилить военное присутствие в форте Ларами, потому что на равнинах намечалось большое сборище индейцев. Майор и полковник собирались их попросить не убивать, черт бы их побрал, переселенцев.

Полковник посылает гонцов во все известные ему племена, с которыми когда-либо скрещивалась тропа белого человека. Явились тысячи, гонимые нуждой и голодом. Сборище назначили в нескольких милях к северу от форта, в месте, называемом Конский Ручей. Полковник поставил армию на низком берегу реки. Мы воздвигли ряды палаток. Летнее солнце жарит все подряд, пропекая холст, – кто может спать в таком даже ночью, тот уже покойник. Река в этом месте славная, небыстрая, перейти ее легко, и полковник собрал правительственных чиновников и торговцев, не упускающих своего шанса, за много миль вокруг и потребовал, чтобы индейцы поставили свои вигвамы там же, на другой стороне реки. Должно быть, три или четыре тысячи остроконечных жилищ высятся там, красуясь расписанными шкурами и флагами. Знаменитые шошоне, высокомерные сиу – и тетоны, и оглала, – арапахо, ассинибойны из самой Канады красуются в полуденный зной во всем своем облачении. Майор знает оглала – это то самое племя, что накормило нас в час испытаний. И вождь с ними тот же, его зовут Поймал-Коня-Первым. И шум, издаваемый всей этой толпой, – сам по себе музыка. Воздвигается особый навес, и офицеры в парадных распашонках рассаживаются под ним на стульях. Наконец в тени темнеют покрытые плащами спины вождей, и красные от солнца лица офицеров как-то мрачно выглядывают из-под полей шляп. Все накрахмалились до смертельной серьезности. Толкают важные речи, инфантерия и кавалерия в седлах почтительно стоят поодаль, а на другом берегу племена рассаживаются в тишине, какая бывает перед бурей, когда земля набирает воздуха в необъятную грудь и задерживает дыхание, и по долине разносится голос полковника. Индейцам предлагают ежегодные выплаты и провизию за то, что они пропустят переселенцев через свои земли. Переводчики делают свое дело. Соглашение достигнуто. У полковника очень довольный вид. Мы все думали, что на равнинах занимается заря нового дня, и были рады видеть, что это и впрямь может случиться. Индейцам не грозит резня, и нам тоже.

Старлинг Карлтон, один солдат из нашего отряда, говорит: полковник так надут, что удивительно, как его не уносит ветром. Но солдаты любят все видеть в черном цвете. Им от этого легчает. Я не буду говорить вам, что обо всем этом сказал сержант, единственный подлинно несчастный человек в тот день.

Одетые в багряницу экстатические холмы, и долгий день мазок за мазком дегенерирует в темноту, и костры расцветают на темной, ни зги, равнине. В прекрасной синей ночи – сплошное хождение в гости, и воины горды и готовы предложить одинокому солдату скво на столько времени, на сколько у него хватит пыла. Мы с Джоном Коулом нашли лощинку подальше от любопытных глаз. И с легким сердцем, подобно человеку, сбросившему с себя заботу, мы стали прогуливаться меж индейских шатров, слушая дыхание спящих младенцев и наблюдая за удивительной породой, которую индейцы называют уинкте, а белые – бардашами: это мужчины, одетые в женские наряды. Джон Коул разглядывает их, не слишком подолгу, чтобы не оскорбить. Но он как пахотная лошадь, зачуявшая сено. Весь встрепенулся – таким я его раньше не видел. Бардаш надевает мужскую одежду, когда идет на войну, – это я знаю. Потом, после войны, он снова облачается в яркое платье. Мы трогаемся в путь, и Джон Коул весь трясется, как зябкий ребенок. Два солдата идут под блестящими гвоздяными шляпками звезд. У Джона Коула длинное лицо, широкий шаг. Лунный свет не добавляет ему красоты, потому что он и так прекрасен.

На следующее утро индейцам вручили прощальные подарки. Прибыл человек по имени Тициан Финч – с машинкой, которая делает дагеротипы, – чтобы запечатлеть эти безмятежные дни. Племена фотографируются при большом стечении народа. Майор и Поймал-Коня-Первым снимаются вместе, словно старые друзья. Солнце – белое, как девичья грудь, – заливает землю. Им нужно встать совсем близко. Майор, весь в галунах, и голый индеец. Они стоят рядом, спокойно и серьезно, индеец правой рукой вцепился в шитый серебром рукав майора, словно желая предупредить об опасности или оградить от нее. Тициан Финч велит обоим стоять неподвижно, как камни, и на один вечный момент они рядом, воплощенная человеческая невозмутимость и благодарность.

По окончании всех этих дружественных изъявлений индейцы рассеялись, а мы вернулись к обычному распорядку. Натан Ноланд, Старлинг Карлтон, отличный стрелок Лайдж Маган – эти ребята из полка сблизились в те дни со мной и Джоном Коулом. Потому что именно тогда у Джона Коула впервые проявилась болезнь, что поразила его. Ему приходилось по целым дням лежать неподвижно, потому как весь пар из него вышел, даже полстакана не осталось. Полковой лекарь не подыскал названия этой хвори. Даже если б по нему гремучая змея ползла, он бы ничего не мог поделать. Вышеперечисленные парни – вот кто ухаживал за Джоном Коулом на одре болезни. Красавчик Джон Коул – так они его звали. Ходили к поварам, чтобы те варили ему бульон и всякое такое. И подносили ему этот бульон, что твоему императору. Это не значит, что Лайдж Маган и остальные не превращались по временам в стонущих пьяных скотов, изъеденных дурной болезнью. Мужчины есть мужчины. Скажу, что Лайдж Маган мне нравился больше всех. Илайджа было его полное имя – стало быть, Илия-чудотворец. Хороший парень лет сорока пяти из Теннесси. Его родня там разводила свиней, пока со свиньями не приключился кризис. Как я посмотрю, в Америке вечно кризисы – не с одним, так с другим чем-нибудь. Так уж устроен мир, покоя в нем нет, и он вроде как жесток. Идет вперед, и хоть бы что ему. Никого не ждет. Потом Джон Коул оклемывался – и как ни в чем не бывало. Потом опять ложился. И снова вставал. У нас аж голова шла кругом.

Время потихоньку ползло к осени, и договорным индейцам пора было возвращаться в свои деревни, к старому убийце – Голоду. Гнусному костлявому созданию с черным сердцем, берущему выкуп человеческими жизнями. Потому что еда, обещанная правительством, то ли опаздывала, то ли вовсе не собиралась прибывать. У майора вид был сердитый и загнанный. Он дал обещания от честного сердца, вот как он на это смотрел.

И вот, когда пришла шумная погода, пришла и первая беда. Мы поехали ей навстречу. Грозы вспарывали воздух и опрокидывали с небес ведра света на пейзаж без стен, без краев. Господь в фермерском фартуке разбрасывал огромные семена слепящей желтизны. Долины за горами выдыхали раскаленное добела. Нежный слух Натана Ноланда, уже пострадавший от многих лет стрельбы из мушкета, вернулся только через три дня. Мы выехали в побитый притихший зазор между этим яростным дивертисментом и наступающим треском дождя. Потом дождь пригнул и сплющил травы, как пригибаются к черепу волосы скво, намазанные медвежьим салом. Сержант Веллингтон был теперь счастлив, потому что сиу из какой-то деревни к западу от нас напали на заблудившихся поселенцев и вырвали у них надежду жизни. Так что полковник дал сержанту пятьдесят человек и велел положить этому конец. Кажется, то были те самые оглала, друзья майора, но это не помешало ему отдать приказ.