— Радостно видеть свежего человека. — Лукаво отметил старик, дыша часто, но не тяжко. Тут спохватился, что давно пора представиться. — Ванька Стрешнев. Голова, то есть почти голова по… строительной как бы управе.

— Угу, — кивнул Бердыш и продолжил осмотр. — И сколько мыслите башен?

— Да вить по сей части я… того, значится, не того… я более по разметке домищ да по хозяйской, значится, стороне дела. Иное — князь Григорий Осипович али Федя Елчанинов… извиняюсь — Фёдор Елизарьевич, приятель мой старый, первый голова, да второй воевода. Вот они люди военны и в крепостном деле сведущи. Фёдор — знатный градодельшик. А я хоть в Ливонии и бывал в самые жаркие денёчки, да как начинал сотским в вотчине князя Засекина, так и по сей день себя тем же мню, — уклончиво плёл Стрешнев. — А тут нате вам — голова. А, вообще, не суди облыжно, но вдругорядь незнакомому человеку не след про дело слёта сказывать. Оно, конечно, и лицо у тебя в меру, значится, достойное и стать…

Льстивые гимны Стрешнева оборвал хохот. До Бердыша дошло-таки: увёртливый старик вроде и опасается разгневать царского гонца уклонами, а с другой стороны, и, в самом деле, не доверяет.

Опасная грамота успокоила Стрешнева. Он даже порозовел от довольства. Виделось: по норову человек добрый и радушный, на непривычном стуле чувствовал он себя неуютно. Язык Стрешнева развязался. Степан узнал уйму новостей. О переходе Мещеряка на Яик и о тотчас нанесённом его ребятами уроне улусным мирзам. О застройке крепости. По мысли Стрешнева, стены острога удобнее ставить четырехугольником (100 на 120 саженей), с восьмисаженными башнями по углам. Обойдя просторное пустоплесье, Бердыш в целом одобрил эту затею, но внёс предложение: смотрящие в степь стены усилить парой дополнительных башенок, что отвечало, оказывается, и плану Засекина.

В данное время по месту самарского градостроительства кормилось до двух сотен стрельцов и мужиков, свыше сотни голов лошадей, немного домашнего скота. Гарнизон располагал сорока самопалами, полусотней пищалей, четырьмя пушечками. Пороху не хватало. Подножного корму тоже в обрез. А, хошь не хошь, нужно дотянуть до весенней оттепели, дабы приготовить все требуемое для воздвижения крепости и по возможности раньше начать закладку стен.

Известия о выкрутасах казаков встревожили и омрачили Степана. Не ко времени, совсем не ко времени взялись они злобить «шалостями» ногаев. В любой день разъярённые орды могут хлынуть на урочище Самарское. И тогда: прости-прощай давняя мечта правительства об оборонительном орешке в этом пустолюдном, но бесподобном месте.

До вечера Бердыш со Звонарёвым успели съездить к реке Самаре, что в двух с половиной верстах от застройки. Убедился в редкостно выгодном расположении будущего городка. В самом деле, что может быть лучше? С двух сторон — большие реки. Отличная гавань. Широкий холм, с которого на многие поприща просматривается степная низина. Самара, безусловно, обещала стать незаменимой перевалкой для торговых кораблей и воинских частей, крепостью-портом, а также дозорной высотой за степями и реками Волгой и Самарой.

Ближе к ночи Стрешнев, Бердыш и десятские расселись на длинных ослонах в огиб гладко струганной столешницы. К полному изумлению Степана, хлебосольный «почти голова» выставил подносы с жареными гусями, козлятиной и два кадушкообразных сосуда с невесть откуда взявшейся в такой глуши царской романеей.

Выпили крепко, закусили жирно, толкнули самые замысловатые здравицы. За здоровье государя, Ближнего боярина Годунова и всех вельможных бояр, за сидящих за столом и за погибель всяких супротивников, начиная от Батура и кончая малоизвестными ногайскими султанчиками. За славу Москвы — третьего Рима. За процветание Самарского городка…

Степан, расчувствовавшись, пожалел, что рядом нет доброго выпивохи Кузи. Кто-то, спотыкаясь языком, возгласил довольно складную хвалу ангелу-хранителю Бердыша. «За то, что избавил своего подопечного от сорома пленения станичниками и даже верной гибели, случись которая, не было бы нынешнего пристойного пиршества»… За сим поднялся Степан:

— А теперь, други, последнее. Поднимемте чары за удачный почин моего завтрашнего дела.

— Какой почин, позвольте знать? — заикнулся Звонарёв, при том, что ему было всё по кочану.

— За мой ненапрасный поиск в казачий стан, — стараясь говорить ровно, Степан расплескал вино. Кто-то сыскал сил встрепенуться, изумиться и даже предпринял слабую попытку «указать на всю глупость сей вздорной задумки». Вразумительнее прочих вышло у Алфёра Рябова:

— Енто чушь свиняча. Ишь притча. От одной сугони едва кость унёс, так нет же — мало, снова — в попрыск. Вот хоть ты и главнее меня, а ей-ей анафеме предам за твоё еретическое упорство. — После такой речи Алфёр приложил щеку к столу… до утра.

— Пралльно. Негож-же даж-же во ху-хмеле порос-сячьи реч-чи нести. — Бурчал Стрешнев, сонно и икая.

Но Бердыш упрямо тряс чубом. И все, вернее почти все, приподняли чаши. Некоторые, например, сам Иван Филиппович Стрешнев и тот же Рябов, не могли отлепить голову от столешницы, но обойти зачин сочли за кощунство.

Потом гости дружно захрапели. Бердыш упрятал голову в ладони, елозил пальцами в вихрах и раскачивался. Ужо расслабился после передряжек.

В гостиную по двое-трое стали заглядывать стрельцы. Опрокинув чарку, каждый с достоинством отирал усы и удалялся. В итоге, община почала выставленную уже в конце застолья, но не тронутую начальниками сулею — особую, зачехлённую в замшу. Ошаяли без особой опаски: изробившиеся гости Стрешнева, да и он сам, всё одно поутру не вспомнят, что в нутро вошло, а чего не дошло. Учитывая глушь и однообразие забытого богом и женщинами уголка Руси, пьянки, далеко не частые, оставались одним из ярких и очень редких развлечений в укладе дальнего пограничного гарнизона.

Бердышу хватило сил доковылять до ложницы, где мертвяком и распластался на полатях…

Лишь засветлело, а Стенька уж на ногах. Приторочив к седлу два самопала, наскоро «учинил» заутреню. Обычай этот молиться, когда удобно, он заимел уже давно. И делал, скорее, по привычке, нежели по глубинному убеждению: жестокости Ливонской войны расшатали столб веры, вполовину языческой — от потомков волхвов, среди которых и родился.

Ещё вечером Звонарёв подарил ему солового, прославившегося огурством скакуна по кличке Супостат, своего любимца. Для чужака укрощение своенравного Супостата считалось делом безнадёжным. Тем более, со Степановыми увечьями. Но Бердыш сознавал: в случае провала его честь понесёт поруху в виду десяти стрельцов, с рани топтавшихся по стогну — разметанной площади.

Супостат был, верно, коварен донельзя. Он ничуть не возразил, чтоб Степан навесил на него самопал. Смирно, очень смирно стоял. Дале предстояло кое-что посложнее…

Урвав воздуху, Бердыш выдохнул и стрелой взлетел на круп. Супостат причугунел к земле, но лишь на миг, потом же — давай извиваться и куролесить. Бердышу едва не пришлось пожалеть о приобретении. Однако терпение и тиски богатырских рук-ног перемогли строптивость скакуна.