Но сам же опасался уточняющего взгляда, чтоб ненароком не перехватили казаки.

Пришлось размашисто зевнуть и, взведя глаза к потолку, на мгновенье заарканить угол. Из-за куска рогожи чуть-чуть выдавалась рукоять. Топор! Теперь главное — не выдать влеченья, ни полунамёком, ни полунаклоном. Опустив глаза, безмятежно глянул на осклабившегося казака. Двое других отлучились в прируб — к Кузе. По гулкой затрещине и обрыву гундосицы понял: утишили!

Уйкнув, осел, схватился за левую грудь. Казак непроизвольно чуть подался. Воньковато мазнуло потом. Нянченный в волховском скиту богатырями-отшельниками, взбитый на дрожжах старинного кулачного боя, Бердыш того и ждал. Щепкой взметнулось схваченное тело станичника. Розово-желтяной яичницей поплыла по лавке башка. Один из татей, выйдя из прируба, не посмел поднять руки. Пленник не наскакивал, но топор в его руке заставил шиша выгнуть шею назад и присосаться глазами к широкой чёрной калёной пласти.

От бычьего удара вылетела обтёрханная оконная перекладина. Рыбой сиганул Бердыш. На улице изумлённо вылупился дюжий казак с пищалью. Удавливая его глазами, Степан взлетел на ближнюю лошадь и во всю прыть — да в степь к лесочку. Мчал, сжимая в мокрой руке огромный топор лесоруба.

Дикие проклятья и выстрел чествовали недолгий путь.

Впоследствии он и сам не смог объяснить себе, что, как и зачем. Более всего гнело нежданное кровопролитье. Но не до самоедства. Он был воин, вот и всё.

Коня гнал долго. Стрельба давно уж стихла. Тогда лишь ум посягнул на рассудок. Рассуждал так. Лишь дьяволу известны намерения станичников. Не исключено, что они б и не тронули государева гонца. С другого ума, кто поручится, что это не отъявленные шиши, к тому же, настроенные против посланных на градоделье стрельцов? Хуже всего, коль напоролся на служилое казачество. Что, впрочем, весьма сомнительно.

Так или иначе, теперь жалеть и плакать поздно. Уж, если кручина, так это, что без оружия. Ещё плоше, что в плен верный товарищ попал — Кузя. В целом же, судьба детины опасений не внушала. Заполучить такого волкодёра для казаков — царский гостинец. Не стоило сомневаться и в ответном чувстве Толстопятого. Вольготный ветер станицы буйной воровской башке в самый раз будет!

Много часов месил всадник растопленное тесто, взмётывая желтоватую опару. А ближе к вечеру копыта разбрызгивали густеющие комья вперемешку с кольчатой ледокрохоткой.

Вздыбленные холмы ступенились к небосводу. Дело клонилось к ночи, когда меж двумя дугами нагорья блеснула негаданно узкая прядь — серая с бликами. Река! У Степана ёкнуло сердце. Он хлестнул коня, и тот понёс…

Жалкий недоплёвок света — вот всё, что уцелело ото дня. Но и пригоршни солнечного обливка достало, чтоб разглядеть: земля на юго-востоке расколота холодной и блесткой ширью. Вода, вода, вода.

Вот и ты, великая река.

Сам вид стальной глади влил в сердце ковшик твёрдости и силы. Дав краткий передых выносливому казацкому скакуну, он ехал, покуда, ближе к полуночи, не достиг долгожданной реки рек. Опустив голову в ледяное чудо, долго мотал ею в россыпях тягучих брызг. Привязав коня к дереву, развёл маленький костерок, соорудил стельничек из хвои и уснул.

Ближе к утру насторожил едва уловимый треск. Ещё больше — вой. Не двигаясь, повёл глазами. Ржала лошадь.

Из кустов в семи шагах от головы зеленели две капельки. Сонным ужом левая рука потянулась к топору. Поздно. Матёрая серятина взметнулась рычащей птицей. Но клыки сомкнулись не на шее лошади: навытяжку взлетела рука. Хищник легко опрокинул её. Но и стремительность, сила броска уполовинились. Широкая пасть шумно вонзилась в грудь человека. Хлопок сокрушающего капкана клыков смягчила толща подбитой мехом чуги и лёгкая кольчужка — колонтарь.

Правая рука рванула бирюка вбок. На помощь пришла отбитая левая.

Волчару оттянуло кверху так, что тело изогнулось подковой. Но клыки упрямо цепляли одежду. Тулово твари задиралось всё выше и выше, заносясь всё дальше и дальше за голову человека. Треснула ткань. Хрустнули челюсти, уступая неодолимой силе человеческих рук. Зверюга полетел в кусты. Когда же извернулся, скалясь для повторного лёта, в воздухе свистнула плоская сталь топора. Рык растёрся в скулёж. Вскользь подрубленный волк завалился на левый бок. Вскочил, оступился и, подвывая, спотыкливо почесал в темень.

Степан вытер обильно помокревший лоб, нос, примерился отдохнуть. И вновь сработала воинская ухватка. Почти не глядя, боковым зрением и подкожным, нутряным нюхом прочухал он чью-то близость, — и куда более опасную. С нарочитой беспечностью задрал ногу вроде как снять или подтянуть сапог. Дальнейшее зрению не подчинялось.

Немелкое тело «рассосалось». Рухнув и вращаясь веретеном, Бердыш укатился в подрост кустарника. Оттуда с удивлённым криком взбугрилась голова и следом, чуть опоздав, — дуло пищали. Жахнул выстрел, ночь пугая. Полянка осветилась на миг. Стриженные лихим подрезом, с хрустом сыпались узлы ветвей. Приглушённый стук дерева и стали перемежался глуховатым чертыханом. А ещё бойко шумела рядышком прибрежная волна. Дрались наугад, не видя. Положение Степана осложняла близость к догорающим уголькам…

Удачный взмах — и протяжно скрипнувшее ружьё переломлено. Уже везуха: пищаль подлиньше топора. Была! Ещё удар — и, лопаясь, выстрелил череп. Ночной охотник даже не выдал предсмертного стона.

В жёлтой пляске раздутой головни Степан разглядел кудлатую башку, кряжистое, тесно утеплённое туловище станичника. Подняв пищаль, швырнул обратно: во время схватки дуло искромсало топором и, главное, смяло курок. Сабли обнаружить не удалось. Только нож. Но какой!

Из мрака выстал беспокойный перетоп. Бердыш приник к стволу: как бы не приятели убитого. Из ветвей выдвинулась чёрная косматая тень. Заколебалась непонятной грудой в густом частоколе лесных великанов. И — унылое ржание. Фу, отлегло, лошадь мертвяка. Степан вывел её к костру. В казацкой киже отыскалось сушёное мясо, хлеб, вода. Очень всё кстати. Теперь бы одно — живее убраться.

Поречьем, плотно держась воды, Бердыш двинул вверх, ведя в поводу лошадь казака. В седле качалось привязанное тело хозяина. На встречный случай, для обманки, войнами учёно.

Буйство зарницы полыхающими сколками ссыпалось в светлеющие и тугие воды. Ширь и красота реки поражали, занимали дух. Нигде, кроме балтийского великолепия, не приводилось ему созерцать столь разящей и пленительной мощи, такого величавого и яркого перехлёста донных вспышек пробуждающегося светила. От предчувствия скорого излёта на душе легчало.

К полудню выбрался в широполье. Открытые места опасны: одиночка насквозь беззащитен, как светлячок на ладони. Степан предпочёл галоп. Мертвец болтал головой…

Проскакав версты две, успокоился, перешёл на рысь, потом и на шаг. Вдали вычертились оголённые стволы берёзовой рощи. Над нею вполнеба распёрся мрачноватый тучняк. От свинцового живоглота пьяненько семенило солнце, не острое, полуслепое, застигнутое врасплох.