Мы сердечно попрощались с майором. На перроне его встречал младший чин, и они, что-то оживленно обсуждая, отбыли.

Здание вокзала одноэтажное, как на любой кавказской станции, а за зданием этим — тонкий и пряный аромат юга. Я решил тут же отыскать буфет какой-нибудь или ларек и поесть мяса с луком. Но не судьба. Далее кассового зала я не прошел.

— Будьте добры, документы.

Тот самый старлей из поезда и с ним — два милиционера, в разгрузках, как в скафандрах. Рожки, гранаты, рации, многое другое, необходимое для боя средней продолжительности, а не для несения патрульно-постовой службы. Потом меня вывели на привокзальную площадь и втолкнули в «УАЗ».

Командировки на все случаи жизни нашлись тут же, при первом досмотре. Все оказалось до омерзения просто. При оформлении документов в комендатуре каждый день была какая-то маленькая хитрость, а человека, подписавшего Феде бланк в его достопамятные времена, уже не было в Моздоке. Я прокололся самым банальным образом. При том, что до Моздока еще не доехал, а ксивы уже лежали в бумажнике.

В маленькой камере при вокзале, куда меня отвели, оказались три бедолаги. Два чеченца и бомж, одетый в великолепный дорогой костюм, который и сидел-то на нем ничего. Чеченцы, впрочем, оказались карачаями. Они лежали смирно вдвоем на узких нарах и молчали. Бомж прогуливался, курил ростовскую «Приму».

— Ты че? Я к брату еду. К брату. А они хвать-похвать.

— А брат-то где? — Я решился нарушить бесконечное движение костюма по четырем квадратным метрам. Сам я сидел на полу, прижавшись затылком к кирпичам стены.

— В Советской.

— И что?

— Что-что. Форму потерял.

— Спортивную?

— Хрена ты шутишь? Вот хрена? Форму девять.

— А что это?

— Ты не здешний, что ли?

— Я питерский.

— А я ростовский. Ростов-папа. Слыхал о таком?

— Нет. Первый раз слышу.

— А у тебя документы есть?

— Были.

— И гиде ани?

— Забрали.

— И что у тебя было? Семерка?

— Паспорт у меня был.

— Сказок не рассказывайте. Эй, начальник!!!

Он заколотил в двери камеры, забился. Открылось окошко, потом дверь. Вошли солдаты с резиновыми палками.

— Ты что, сука?

— Хрена вы работаете грубо? Заберите его отсюда.

— Кого его?

— Стукачка вашего!

— Что?!

— Учить надо лучше. Инструктировать.

Бомжа отладили дубинками. Уходя, нас всех подняли, поставили лицом к стенке и отладили по спинам и мягким местам.

Бомж притих и сник.

— Ты, брат, так больше не делай, — попросили его карачаи. Сначала один, потом другой. — Больно.

— Идите вы все…

Он отвернулся от нас, присел в углу.

Вечером в камеру принесли полбуханки хлеба и по кружке воды. Вода была нечистой. Меня вызвали первого и посадили во дворе в «воронок». Там были только двое солдат. По пути в СИЗО, а ехали мы в Чернокозово минут двадцать пять, они по разу пнули меня по ногам. Не больно. Так, чисто рефлекторно. Потом был обезьянник. Здесь я оказался уже с настоящими чеченами. Их человек шесть маялось под надзором капитана за столом. Теперь захотелось пить по-настоящему. Есть не хотелось. Я попросил воды, и шепот, разговоры, шевеление с нашей стороны решетки стихли. Поднялся со скамейки сержант, посмотрел на меня грустно:

— Вода тебе больше не понадобится. Дадут, конечно, немного во дворе. И закурить дадут.

— А в туалет?

— В туалет можно. Чтобы не вонял.

Щелкнул замок, другой сержант передернул затвор и навел ствол на чеченов, а мой сопровождающий провел меня по коридору, открыл дверь туалета. Смердящий унитаз и обрешеченное окошко. Я справлял нужду медленно, от всей души. На обратном пути он пнул меня сзади. Я обернулся, и тогда он дал мне прикладом по плечу.

— Ты ссы, а головой не верти.

Перед обезьянником он спросил капитана: «Кто это?»

— Шпион.

— С той стороны?

— С этой. Документы паленые. А вообще, кажется, журналист.

— Значит, шпион. Паленые, не паленые.

— А плечо смотрели?

— Нет там ничего.

— А жаль. Больно он на хохла смахивает.

— Не. Питерский. Якобы.

— Ну, ладно. И там всякой сволочи полно.

Потом он ударил меня сапогом сзади, и я влетел внутрь обезьянника.

А потом выпал фарт. Меня отправили в камеру, где я провел неделю. Это оказался одиночный какой-то закуток. Никто меня не опускал и не лечил. Только вот пайка скудная. Конвой больше не бил. Но, вынося парашу — ведро с крышкой, я наблюдал, если повезет, все прелести быта этого учреждения. Припасы мои вместе с одеждой лишней и часами давно числились изъятыми. Бог с ними. Потому что через неделю начались допросы.

Кабинет был маленьким и душным. Как этот капитан здесь работает сутками — уму непостижимо. Конвейер допрашиваемых — отморозки ваххабитские, дезертиры, пленные, праздношатающиеся и товарищи по работе, с бумагами и просто так. Глаза у капитана красные, с отражением бессонницы, крепчайшего чая, коньяка, и шестижильное терпение прет ото всюду. Участь белого человека.

— Фамилия, имя, отчество.

— Перов Андрей Иванович.

— Место жительства.

— Ленинград, улица Ударников, дом два, квартира шестнадцать.

— Место работы.

— Журналист.

— Какой газеты?

— «Городские ведомости».

— Зачем поехали в Чечню?

— В служебную командировку.

— Аккредитация есть?

— Надеюсь получить на месте.

— Цель командировки?

— Сбор материалов о питерских гражданах на войне.

— Конкретно.

— ОМОН, ВВ, армия.

— И где?

— Что где?

— Где вы их хотели найти?

— Земляков?

— Их самых.

— На месте определиться.

— Ага.

— Что — ага?

— А то и ага. Где такие красивые документы сделал?

— Не понял.

— Паленые они. Паспорт твой и ты — это ты. А командировка, удостоверение, аккредитация в правительство СПб — паленые. Вот факс из газеты. Номер удостоверения зарегистрирован за неким Великосельским, коллегой их, погибшим недавно. Знали такого?