Следующий день мой начался с фотоателье. Я, видимо, плохо объяснил, что мне требуется. Фото без уголка, три на четыре. А сделали с уголком. А так сейчас вообще не делают. Нигде и никогда. Короче, когда я добрался до версталы Палыча, было уже три часа. Редакция этого журнала то ли для педиков, то ли для олигофренов, недалеко от Лермонтовской площади, во дворе скромном и без вывески.

— Чай, кофе?

— Чайку бы выпил.

Потом в курилке мы обсудили мою скромную просьбу. Работать Палыч мог только часов с восьми, когда разойдется «семья». Директор, бухгалтер, племянник. Сателлиты их. А дело предстояло нешуточное.

— Ну, давай попробуем, — наконец разрешил повелитель виртуальных судеб и фантастических обстоятельств.

Фотографию снимать с удостоверения нужно было аккуратно, чтоб нанести наименьший урон чернильной печатке, что удостоверяла лик Федора покойного и должна была засвидетельствовать мой. Далее начиналось колдовство. Просто манипуляций со сканером было недостаточно. Требовалась душа и руки мастера.

— А с долларом совладал бы?

Палыч засмеялся, открыл столешницу и пододвинул мне сто баксов постылых. С обеих сторон полное естество, склейка едва заметна.

— Это мы на спор развлекались. В обменник нести нельзя, на рынок тоже. А так впарить запросто. Но все равно не советую. И дай-ка их от греха.

Он наклеил фото на лист бумаги, едва прихватив, предварительно еще как-то размягчив, протерев чем-то из флакончика.

— Фотобумага жесткая, чернильца должны лечь.

В цвет печати попасть оказалось труднее всего, и на это ушел час. Три фото он испортил, но на четвертом удовлетворенно мурлыкнул.

— Давай пивка, корреспондент.

— Я схожу.

— Да у нас на кухне, в холодильнике…

Мы выпили по «троечке», и сеанс продолжился.

Паспорт «сформировать», как выражался Палыч, было делом опасным и неблагодарным. Тем более в зоне военных действий он не проходил однозначно. Значит, нужно было выправить редакционное удостоверение.

Карточку пластиковую, со всякими наворотами. Сканировать ее оказалось делом зряшным, и Палыч решил весь документ сверстать заново, на что у него ушло удивительно немного времени. Затем он посадил туда печать редакционную, точнее издательского дома, без сегмента, что отошел на фото, и наконец совместил.

— В следующий раз сформирую быстро. Ты только живым вернись.

— Мне бы попасть туда.

— Ну зачем тебя несет-то в логово зверя?

— Вернусь — расскажу.

Бланки командировки я купил в магазине конторском, мы напечатали текст, какой нужно, и пару бланков еще с открытой датой произвели. Потом Палыч и на них выдавил штамп отбытия в одном случае, будто я до места добираюсь, и еще на двух отметил меня в Моздокской комендатуре. Поскольку факсимиле местных начальников могли знать, он и его воспроизвел через свою чудесную машину.

— Ты только в ксивах своих не запутайся.

— Сколько я тебе должен?

— Сколько мне надо, у тебя все равно нет. Фруктов привези. Инжира и барбариса. Знаешь, как барбарис растет?

— Нет.

— И я не знаю.

Фото Феди Великосельского три на четыре я спрятал глубоко в бумажник. Ночью достал, посмотрел. Федя смотрел на меня ясно и жалостливо, и я попросил у него прощения. И при жизни с ним поступили нехорошо, и с документами напакостили. Паспорт я пока решил оставить у себя дома, как и его фотографию из удостоверения, чтобы не образовалась волна. Ну, вот и все…

То, что он делал сейчас, называлось ни чем иным, как игрой на опережение. Были люди, которые хранили его все эти безумные годы. Но измена жила-была где-то между ними. Выше, ниже, посредине. Посредник по природе своей предатель. Он передает. Получает комиссионные. Кто-то получил их за его голову. Но голова покуда цела, а дело не сделано. И к товарищам, видно, вернуться не суждено.

Его уже несомненно ждали в «профилактории», дома, в тех немногих местах, где он мог появиться. Можно было покинуть Москву, уйти на периферию, залечь, понять, что происходит, и где-то неизбежно засветиться. Чтобы выжить, нужно было перехватить инициативу, добраться до неприкосновенного запаса своего. В этом спасение.

Он снова прокрутил в голове всю смоленскую эпопею. Вначале его вывели из дела. Это было разумно. Чтобы работать эффективно, он должен был отдавать ту информацию, которая была для него провальной в последнее время, буквально каждый раз. Нельзя было вмешиваться в ход событий, влиять на них и при этом мгновенно открываться. И у Масхадова уже не было полной информации, не складывалась «производственная картинка».

Смоленская информация уже ушла в Чечню. Некто, называвшийся Кечменевым, засветивший Славку, свою работу сделал. Оставалась надежда на неизбежный бардак и волю случая. Фантастический пейзаж с заложниками, журналюгами, банкирами, министрами, президентами, генералами и так далее. Посвященных во все можно было пересчитать по пальцам.

Однажды провал Старкова уже состоялся. Но и тогда он сыграл на опережение, влез в буденновское побоище, кровью доказал свою верность делу. После Буденновска приказано было оставить его в покое. Он рисковал только получить случайную пулю.

Когда «Альфа» сломала все планы и по существу взяла больницу, все могло закончиться. Взрывать ее Басаев бы не стал. Он устроил истерику по спецсвязи. Не по тому кабелю, который проложили незадолго до штурма, а по другой — правительственной… Если бы больница была взята, на следующий день крупнейшим мировым агентствам была бы передана даже не вся правда о большой и маленьких заварушках, а только та часть, которая обрушила бы хрупкий лицемерный купол, прикрывающий актеров этого гнусного спектакля. И велик был соблазн все сломать. Тем более что он был здесь не один. Вопреки приказам перед штурмом сюда положили нескольких проблемных «штатских». Когда бандиты зачищали больницу от раненых летчиков и милиционеров, эти мужики уцелели и готовы были вмешаться. В этом случае у Старкова не оставалось шансов. Но план выдерживался строго. Черномырдин взял инициативу на себя. К тому времени вместо четырех сожженных чеченцами бэтээров к больнице было стянуто около пятидесяти танков. К тому времени «Альфа» наворотила под шестьдесят трупов. Это при трех потерянных с их стороны. Но общевойсковая операция ломала все планы, а Ерин мог впопыхах натворить дел.

Потом они возвращались в Грозный, и их можно было взять легко и непринужденно. Но план — великая вещь. Они вернулись героями.

Когда его наконец эвакуировали, перевезли в джипе через нейтральную полосу и отправили в Москву, те, кто вывозил Старкова и сопровождал, не имели права знать, кто он. Просто наш, просто оперативник. Служебная принадлежность? Не их ума дело. Мало ли таких рейсов за войну.