У другой женщины тоже было смуглое лицо, но с заострёнными, тонкими чертами, а не мягкими, словно размытыми бурным течением Терека, как у матери. Тёмная, мужская бекеша из плотного войлока, рыжая коса, широкими кольцами обвивающая шею, сосредоточенный, острый словно закалённый клинок, внимательный взгляд опытного бойца.

— Аймани? Зачем ты здесь?

— Я здесь, чтобы защитить.

— Маша, Катюша, Дашенька, Вася, Иванко... — она медленно твердила имена его близких, такие чуждые для её языка. И снова:

— Не волнуйся. Я сумею защитить.

* * *

— Кровь уж давно не текёть, а всё не в себе казак. Жив ли, а?

— Должен быть жив.

— Эй, Федя, слышишь ли меня?

— Слышу...

— Слава Всевышнему, Аллаху вашему слава тож. Говорить — значит жив.

— Ты бы болтал поменьше, солдат. Да не упомянет впредь чистое имя Аллаха грязная пасть неверного! Тьфу, шайтан!

Глухо застучали копыта, словно конь шагал по мягкой земле. Фёдор не видел ровным счётом ничего. То ли ночь кругом, то ли глаза его ослепли.

— Где я?

— Со мной, братишка. Повозка по горам до города Анапа нас везёть. Я — Кузьма Рогожин. Ты — Фёдор Туроверов, герой.

— Я ранен?

— Та ранен-то ранен. Но Цица-торгаш уж почти вылечил тебя. Кровь давно не текёть и жар спал. Дрыхнул ты долго, оно и хорошо... Скоро остановимся ночевать — вечерять. И так уж в лесу темным-темно.

Наконец караван остановился. Постанывая, Фёдор слез с тряской повозки на землю и рухнул на влажную траву. В левом плече неотвязно пульсировала тяжкая боль, молниями разливаясь по руке. Казак знал, что мука скоро прекратится, надо лишь тихо лежать пережидая. Над ним на фоне темнеющего неба колебались причудливо изрезанные листья дуба. Кузя, грохоча кандалами, возился с костерком. Солдат то ли шмыгал носом, то ли всхлипывал.

«Простыл, бедолага, — медленно размышлял Фёдор, — истомился в плену. И опять все те же кандалы».

Невдалеке слышались обычные звуки лагеря и чужая гортанная речь. За пленниками никто не наблюдал.

Да и куда им было деваться ночью, в лесу? За богатым караваном Цици-торгаша следовали не только шакальи стаи. Фёдор разобрал разговоры об отрядах лезгинцев, которые снова появились в этих местах.

«Наверное, мы недалеко ушли от Хан-Калы, — думал казак. — Бежать, надо скорее бежать!»

— Ты не шевелися, братишка, — солдат словно угадывал его мысли. — От судьбы, ить, не спасёсся. Ты знай себе терпи да выздоравливай.

— Не волнуйся, Кузьма. На мне всё само заживает, как на собаке. Ох, не хочу я в Анапу! Всё равно сбегу!

Кузьма сильно исхудал и будто бы даже постарел. Ссохся как-то. Смртрел исподлобья, затравленно, разговаривал неохотно. Фёдору хотелось расспросить товарища, но рана не давала покоя. Тяжко было не только говорить, но и слушать. А солдатик всё больше помалкивал, чувствуя настроение товарища. Иногда Фёдор примечал предательскую влагу в глазах и на щеках его. Тягостна жизнь в плену, ой тягостна!

В первые два перехода товарищи почти не разговаривали друг с другом. Фёдор старался не шевелиться, избегая мучительной боли в левом плече. Кузьма сам правил повозкой. Ручные кандалы с него сняли, зато на шею надели стальной ошейник, прикреплённый к длинной цепи. Конец цепи держал суровый и молчаливый всадник, украшенный островерхим шлемом и окладистой курчавой бородой, покоившейся на чеканном нагруднике. Их страж восседал на рослом рыжей масти белогривом жеребце, с огромным мечом у седла. Время от времени их страж затягивал заунывно-печальную песню, похожую на завывание зимнего ветра в вершинах замерзших деревьев. Ни днём ни ночью не снимал он боевого доспеха и, казалось, совсем не испытывал потребности во сне. К концу второго дня перехода Фёдор сообразил, что их страж не понимает слов русского языка.

Цица приходил каждый день осмотреть рану Фёдора, собственноручно менял повязки, удовлетворённо поцокивая языком.

— Благодари меня, гяур! Хоть и живуч ты, и молод, и выносливость непомерная в тебе есть, а едва вырвал я тебя из лап смерти. Добить тебя хотел Абдаллах, заморить тебя хотела злая горячка. Благодари, казак, Цицу.

И Фёдор благодарил торгаша, старательно прикидываясь, что всё ещё тяжко болен и считая в уме пройденные за день версты. Караван тащился медленно. Богатую цицину казну и товар его охраняло небольшое войско. Пара уродливых волов тащило небольшую пушку. Здесь же были и персидские наёмники, бородатые, черноглазые, в сверкающих доспехах и все на хороших карабахских скакунах. В середине каравана, в крытых разноцветным шёлком кибитках путешествовал гарем Цици-торгаша. Пару раз Фёдору довелось увидеть изящную ручку в нарядных браслетах, изукрашенную цветной татуировкой.

На третий день Фёдор решился заговорить с Кузьмой.

— Слушай, солдатик, — начал он. — Недоумеваю я — где же отец Энрике?

— Нету отца Энрике. — Кузьма сидел спиной к Фёдору и лицом к чахлому костерку, по другую сторону которого расположился их бородатый страж.

— Принял батюшка мученическую кончину. Когда ты, братишка, стену собою проломил и наружу выкатилси — я совсем было духом пал. Молиться начал вместе со священником, к смерти готовяся. А тута, прям под носом бой кипить, буйная сеча! Ох, и задал же мальчишка — княжеский сын — им жару! Человек пятнадцать положил легко, играючи. А уж коды великанище эвтот к нему присовокупился — я уж в чудо поверил, что перережуть они на пару весь проклятый аул. Но не тут-то было! Примчался эвтот Абдаллах, не к ночи будь помянут. Вот уж кто барса горнего свирепее и шакала мерзкого поганей! Сразил обоих ворогов, но не до конца. Живые оба осталися, хоть и израненные сильно. Я уж думал добьють сейчас — и делу конец. Но они поступили по-другому...

Кузя замолчал. Фёдор видел лишь подрагивающую, сутулую спину его, обтянутую рваным кафтаном.

— Как же так, Кузьма? Неужто их в живых оставили, чтобы казнить?

— Угадал, Федя! Ты ж ндравы местные лучшее меня знаешь. Всех на площади собрали. Нас с батюшкой тож вывели и в первый ряд поставили, для устрашения нашего. Тут же покойников своих сложили. Всех в один ряд. У меня со счётом не лады. Я до тридцати досчитал и сбиваться начал. Для начала Исмаила на дыбу вздёрнули, на место трупа брата его. Я так помыслил потом, чтобы лучше видно ему было, как воеводу Магомая станут казнить. А потом уж Магомая самого...

Кузьма заплакал. Персидский воин молча смотрел с противоположной стороны костра, как рыдает пленный русский солдат. В чёрных зрачках его плясали языки низкого костерка.

— И не надо, Кузя. И не рассказывай. Я и так знаю — руки ноги ему поотрубали, а потом и голову.

— Не-е-е, парень... Сначала глаза и язык, потом одну руку, потом в сторону пострадать отбросили и за мальчишку принялись... А тут и тебя бесталанного принесли. Я уж подумал, что мёртвый ты...