Франческа, намереваясь до конца соблюдать протокол, прервала соболезнования Асхрафа и увлекла меня на возвышение в конце палатки. Там стояли три изящно отделанных стула.

— Вы, как муж, садитесь в центре, я — по правую руку, а мать, — она выплюнула это слово с явным отвращением, — по левую. Люди будут выражать нам свои соболезнования, и мы должны держаться подобающим образом. На этом мой долг бабушки заканчивается.

Сесилия рухнула на стул. Она тихонько подвывала, накрашенный рот был открыт, как у выброшенной на берег рыбы. В ее горе чувствовалась ужаснувшая меня сознательная наигранность, и я заметил, как неодобрительно посмотрела на нее Франческа.

Хотя мы с Изабеллой были женаты пять лет, я так и не познакомился с Сесилией. Изабелла говорила о матери как о человеке, испытывающем патологический страх перед тесными отношениями с близкими. «Даже перспектива провести время с собственной дочерью вызывает у нее что-то вроде клаустрофобии, — сказала она как-то вечером, поругавшись по телефону с Сесилией. — Ей не нравится, когда напоминают, что она родила. Эта женщина бежит от прошлого и боится, как бы ей не подставила ножку собственная обиженная дочь».

В ушах у меня звучал презрительный тон, которым это было сказано. У Изабеллы были основания обижаться — ведь мать бросила ее. Но наблюдая отношение Франчески к Сесилии, я заподозрил, что ситуация еще сложнее, чем я думал.

Действие валиума кончалось, и мне остро требовалось что-то, чтобы защититься от подступившего горя и утомительной вереницы произносивших ничего не значащие слова незнакомцев, но вокруг, насколько я мог судить, не было ни капли спиртного.

Мне помахал рукой стоявший в другом конце палатки мужчина. Еще раньше Франческа презрительно показала мне его. Это был муж Сесилии Карлос. Лет на десять старше жены и одет как преуспевающий европеец: панама, полотняный костюм, кожаные мокасины и поблескивающие на солнце золотые запонки на манжетах. Извинившись, я встал со стула и подошел к нему. Он пожал мне руку и представился. Затем, панибратски приобняв, отвел за палатку, подальше от любопытных глаз.

— Вот, мой друг, граппа из деревни, в которой я вырос. — Он вложил мне в руку серебряную плоскую фляжку.

Я отвинтил крышку и с благодарностью сделал большой глоток. Спиртное обожгло горло и ударило в голову, зато смазало в сознании окружающее, а этого мне и хотелось.

— Мне искренне жаль, что мы познакомились с вами при таких обстоятельствах. Ох уж эти женщины из семейства Брамбиллов — глазом моргнуть не успеешь, а они уже тянут из тебя жилы. Вы должны понять — Сесилия любила дочь.

— У нее был странный способ проявлять свою любовь. — Я пытался вспомнить, каким бизнесом занимается Карлос, но, одурманенный транквилизатором и граппой, не сумел.

— Все намного сложнее, чем нам известно, мой друг. Когда умер Паоло, дедушка и бабушка настояли, чтобы ребенок остался у них. Этот Джованни был совершено ненормальным — помешанным на мистике. Мог гипнотизировать людей, как это делают некоторые змеи. Хотите знать мое мнение? Все Брамбиллы с приветом. Что же до Франчески, она до сих пор зла на отца Изабеллы за то, что он так рано умер.

Я кивнул — хотя и с некоторым сомнением, но благодарный за граппу. Затем вернулся на место. Франческа неодобрительно покосилась на меня, но, занятая гостями-итальянцами, воздержалась от упреков.

Меня смутило, что первой, кто выразил мне соболезнование на английском, была Амелия Лингерст. Я познакомился с ней во время коктейля в британском консульстве. Англичанка среднего возраста, египтолог, она прославилась тем, что носила твидовую пару даже в невыносимую летнюю жару, чем немало удивляла арабов в престижном Смоуха поло-клубе, где делали ставки по поводу ее легендарных появлений. Я же не мог избавиться от впечатления, что она застряла в другой эпохе — казалось, послевоенный Кенсингтон конца сороковых годов, откуда она явилась, застыл нетронутым, как желе: газовые счетчики, продуктовые карточки, неряшливая квартира, туман — все это застыло во времени и ждет ее возвращения. Когда мы познакомились, она разразилась пламенным монологом о разведке нефти, которая разрушает естественный мир, или, как она его называла, вызвав у меня сильное раздражение, Гею. Кроме того, она пыталась устроить мне перекрестный допрос об исследованиях Изабеллы, и я, что со мной бывало редко, почувствовал к ней сильную антипатию. Она словно изголодалась по новым данным, которые, вероятно, хотела использовать в своей научной работе, чтобы восстановить подорванную репутацию.

— Странно видеть вас здесь, мисс Лингерст. — Как я ни старался, мой голос прозвучал неискренне.

— Не ожидали? — отозвалась она. — Но, пожалуйста, поймите: я испытывала теплые чувства к вашей жене, особенно в тот период, когда мы вместе были в Оксфорде. — Она подалась вперед и понизила голос. — Теперь в отношении других, более неотложных вещей. Надеюсь, вы понимаете, что значит скрывать древность, особенно такой духовной ценности. Египет на пути мучительного возрождения, и мы живем в опасные времена. Эта древность имеет такую силу, какую вы, человек прозаических интересов, и представить себе не можете. Однако другие представляют. И если устройством завладеют дурные люди, оно может наделать много бед.

Удивленный ее прямотой, я невольно занял оборонительную позицию. Неужели Изабелла не ошибалась в своих подозрениях, что Амелия Лингерст знает, насколько она была близка к находке астрариума? Я решил, что лучше всего разыграть наивность.

— Мы с женой не посвящали друг друга в свои занятия.

Амелия недоверчиво посмотрела на меня.

— Оливер, если вам потребуется моя помощь, приходите в любое время. Не уверена, что Изабелла имела представление об истинной ценности предмета, который искала…

Ее голос дрогнул, и она посмотрела поверх моего плеча. Я с удивлением заметил искру страха в ее глазах. Повернулся и увидел, что к нам приближается Гермес Хемидес в сопровождении священника, который служил заупокойную мессу.

— Мне пора. — Амелия сунула мне руку и отошла.

Гермес поднялся на возвышение, на его тонких губах играла насмешливая улыбка.

— Такие женщины опасны, потому что они никогда не выглядят опасными, — заметил он, пока мы наблюдали, как Амелия выходит из палатки. — Оливер, смерть Изабеллы — это тяжелая утрата.

Он обнял меня, окутав облаком мускуса и одеколона — резкий аромат зелени с намеком на что-то более тяжелое. В моем душевном состоянии этот букет показался мне запахом физического разложения. Я в смущении неловко отстранился.

— Спасибо. Я знаю, что Изабелла очень вас уважала, — редкое для нее чувство.

Смех Гермеса был похож на тявканье гиены. Мой взгляд остановился на необычном кулоне у него на шее: серебряном изображении Тота — бога Луны в облике павиана, который, по верованиям древних египтян, от имени бога Ра подарил человечеству иероглифы.

— Даже самые умные могут переоценивать свои возможности. Я помог ей стать такой, какой она была — бескомпромиссной.