Она была злая-презлая. Ни с кем не хотела разговаривать. Пришла мама, попыталась ее утешать, Сима как-то обозвала ее, и они омерзительно поскандалили. Мама открывала и захлопывала дверцы ниш и холодильника, что-то ей доказывая, а Сима кричала на нее сквозь слезы и говорила, что уйдет от нас навсегда. Потом она, кажется, случайно разбила что-то из посуды, и мама дала ей пощечину. На этом скандал закончился, но тучи этой ссоры сгущались и не рассеивались еще несколько дней.

В нашем доме никто никогда так не скандалил, как Сима и мама. Бабушка говорила, что это у них в крови и что это потому, что их родители постоянно ругались. Отец у них выпивал, и тогда сами знаете, как это бывает. Но самое гнусное, что могло быть, это ссоры между мамой и бабушкой. Они ссорились очень редко, но совсем уже отвратительно. Бабушка уперто повторяла какую-нибудь неумолчную речь, твердо стоя на своем и подытоживая каждый раз: «Я так говорила и всегда буду так говорить». А мама едва сдерживалась, чтобы не налететь на нее с кулаками, кричала, срывалась и иногда плакала. И самое противное, что если приходил и вмешивался папа, то он всегда вставал на сторону мамы и обвинял во всем бабушку, как будто она могла быть в чем-то виновата. «Мама, прекрати, перестань, ты не можешь быть такой упрямой», — говорил он, грозя ей пальцем у самого носа, а она все что-то старалась им объяснить.

Сима с бабушкой никогда не ссорились, но, скорее всего, только потому, что они и не разговаривали никогда по-настоящему. Бабушка временами шутила с ней, пыталась рассказать ей какую-нибудь поучительную историю из своего богатого опыта, но Сима хихикала, цеплялась за слова и, в общем, не увлекалась ее рассказами. Когда приснопамятная тетушка только приехала к нам около года назад, бабушка сделала ей подарок. Да еще какой! Подарила ей свое платиновое колечко «Пиковая дама» с россыпью белых, голубых и розовых камней. И потом она еще часто делала ей подарки. Я, естественно, немного завидовал и хотел объяснить бабушке, что Сима не будет ценить ее старинных вещиц. Особенно мне было жалко искусно сделанной шкатулочки из Японии. Мне бы она в жизни такой не дала. Удивительная была шкатулочка. С драконами.

Я вытащил из-под стола коробку со своими детскими рисунками. Среди них я искал рассказы про животных, которые она высылала мне на тетрадных листах. Поначалу я испугался, что не сохранил их, но вдруг один измазанный в акварели листочек все-таки обнаружился. Он был написан очень аккуратно, без единой помарки. Наверное, переписывала с черновика. Потом она уже никогда так для меня не старалась.

«Жил-был на земле черепах по фамилии Жлув, и была у него собственная хижина из камня, палочки и высохшего лопуха. И вот, когда однажды старый Жлув пил чай с земляничным вареньем, к нему прискакал его друг Скок, который был по роду полевой мышью.

— О чем грустишь, Жлувиуш? — весело спросил Скок, присаживаясь за чаек и бросая в чашку кубик за кубиком сахар.

— Хочу в Бразилию, — отозвался на его вопрос задумчивый Жлув.

— А почему ты хочешь именно в Бразилию, а не в Китай или, например, в Индию? — поинтересовался гость. Медлительный Жлув грустно вздохнул, вылез из-за стола и, порывшись в сундуке с бумагами, достал пожелтевшую открытку, на которой было написано:

Никогда вы не найдете

В наших северных лесах

Длиннохвостых ягуаров,

Броненосных черепах.

Но в солнечной Бразилии,

Бразилии моей,

Такое изобилие

Невиданных зверей!

Увижу ли Бразилию,

Бразилию,

Бразилию.

Увижу ли Бразилию

До старости моей?

Из ливерпульской гавани

Всегда по четвергам

Суда уходят в плаванье

К далеким берегам,

Плывут они в Бразилию,

Бразилию, Бразилию,

И я хочу в Бразилию,

К далеким берегам.

Из сочинений Джозефа Редьярда Киплинга драгоценному Жлувию в его сто пятый день рождения. Гусеница Люси. — Так была подписана эта открытка.

— Ах, малышка Люси, — грустно улыбнувшись, вздохнул черепах Жлув, — если бы она только была с нами.

— А что случилось с гусеницей Люси? — тревожно спросил Скок, едва проглотив чай. Жлув вздохнул, посмотрел через окно в синее-синее небо и, разведя лапами, ответил: — Она стала бабочкой».

Вот, собственно, и весь рассказ.

Здорово было бы, если Сима тоже стала бабочкой или еще кем-нибудь. Может быть, она просто стала подводной куколкой-личинкой, которую подберет в весеннем ручейке охотник и которая на его ладонях превратится в роскошную бабочку. Она будет быстро двигать своими рожками и медленно помахивать огромными узорчато-сизыми крыльями. Глупости, конечно, но все-таки…

Я стал дальше перебирать рисунки в поисках ее сказок, но так больше ни одной и не нашел. Эта была единственной. А когда-то их было просто множество. Я сложил все обратно и пошел вместе с коробкой в Лизкину комнату. Ее там не оказалось, и я потащился с коробкой все к той же бабушке, у которой Лизка наверняка торчала.

— Смотри, сколько у меня рисунков, — говорю я Лизке.

Она сказала, что тоже хочет рисовать, и я принес ей краски, воду и кисточки. Мы разложились прямо на ковре и начали рисовать бабочек. Ну и скверные же у нас выходили бабочки. Просто какие-то сливающиеся грязные пятна. Но Лизке занятие нравилось, и она вся с ног до головы перемазалась.

— Почему нужно обязательно лезть везде пальцами? — возмутился я. — Ведь специально для этого есть кисточки.

— Большинство великих художников либо рисовали, либо поправляли свои работы пальцами, — возразила бабушка (у нее вечно найдется, что возразить) и рассказала мне про художников, которые рисуют ногами, танцуя с дамами на холсте, и про знаменитого японца, спрыгнувшего с многоэтажного дома на полотно и завещавшего считать окровавленный кусок ткани своим последним автопортретом.

5

Ах эти люди искусства, — вздыхала бабушка, — это вечная трагедия, кровь, любовь и сопли.

Мы познакомились с ним в Гаграх над морскими пейзажами. Как сейчас помню. Это было в мае 1952-го. Или нет, постой. Кажется, это все-таки было в пятьдесят пятом. Но это не важно. О, какой это был мужчина! Он был щупловат, невеликого роста, но у него было мужественное лицо французского революционера, громадный, как выступ скалы, гордый нос (завистники называли его Нобель со шнобелем), горящие трагические глаза цвета черной крови, черные-черные локоны, которые он откидывал с глаз резвым движением головы. Вокруг его шеи в любую погоду был обмотан роскошный шелковый шарф, напоминавший мне плащ на плече у храброго воина. Правда, потом оказалось, что под шарфом он скрывает неприятное густо волосатое родимое пятнышко.

В те далекие дни, когда я с ним познакомилась, я поняла, что повстречала мужчину из своих девичьих грез. А как он пел! Боже, как он пел! Когда он начинал мурлыкать, легко пощипывая струны, птицы замолкали, роженицы переставали рожать, дворники ломали метлы, чтобы только послушать его сладкозвучные куплеты и медоточивый голос.