В приподнятом настроении мы вышли со скрипками на сцену и полностью растерялись. Свет рампы в глаза и море людей в зале дезориентировали нас. Выстроенные в одну линию мягким полукругом, дети крутились и ждали сигнала. Моя сестра Саша была концертмейстером, а я замыкала линию. Саша растерялась и всё не давала сигнала играть. Я впилась в нее взглядом и подняла скрипку. Она отзеркалила и тоже подняла скрипку. Я кивнула ей, она кивнула остальным, и мы заиграли. Это был момент, когда я была лидером.

После этого подвига началось лето, и к сентябрю я успела забыть ноты.

Наши первые пару лет занятий в музыкальной школе были для меня довольно безоблачными, так как, кроме Людмилы Константиновны, не было больше ни других предметов, ни преподавателей.

После второго класса начался хор, что мне тоже очень нравилось. Дирижером была Юлия, не помню ни отчества, ни фамилии, но хор был отменный. Она тоже была человеком добрым и терпеливым, занятия приносили радость, хоть и проходили по выходным. Нужно было вставать пораньше и идти по опустевшим улицам на репетиции. Мне песни, даже про дедушку Ленина, которых было множество, поднимали тонус. Детей с хора не помню. Закончился хор третьим классом.

Дирижеры — люди необыкновенные. Они слышат каждого, знают каждую ноту и могут рассказать так, чтобы даже ребенок понял. Это я осознала, когда увидела их в работе. А пока не ходила в школу, рассматривала профессию дирижера как легкое дело: знай маши руками в такт, когда другие играют или поют. Эту работа, как и работа кондуктора трамвая, казалась мне такой себе неотягощенной деятельностью, вполне мне подходящей.

С четвертого класса начинался оркестр. Руководил им Александр Бориславович Берестов. Он был выдающейся личностью, но в памяти почему-то стерся. После школьного оркестра я много лет ходила на взрослый оркестр, руководил которым Сева Мадан. Он был могучим и кипучим человеком, хоть кругленьким и маленьким, и заполнил все резервуары памяти оркестра.

Школьный оркестр — это возможность познакомиться с другими детьми и их инструментами. Из моей практики поняла, что скрипачи больше всех за чистоту звуков. Чем ниже голос инструмента, тем больше возможностей для фальшивых нот, расстояния на грифе увеличиваются.

Было весело, много шутили, и можно было болтать в небольшой перерывчик. Далеко это общение не заходило. Там был один мальчик, который мне нравился, но и тут тоже дальше, чем посмотреть, дело не зашло.

Уроки в музыкальной школе обычно догружали и так полное расписание. Но однажды нам повезло, и проект музыкальной школы организовал для нас каникулы с целью репетиций для какого-то помпезного концерта в честь какого-то съезда партии. Отмазка от школы почти на две недели!

Репетиции проходили на другом конце города, возле Днепра, в большом парке, который ярусами спускался к реке. Туда согнали учеников практически всех музыкальных школ города, чтобы нас было, как травинок на газоне — много. Расставили на равномерных расстояниях друг от друга, в пионерской форме — в белых рубашках, красных галстуках и темных юбках или брюках.

С игрой на инструменте дело обстояло хуже. Запускалась фонограмма, и всё, что нам нужно было делать, — это изображать игру на скрипке. Звуков наших на открытом воздухе всё равно никто бы не услышал. Дирижировать такой толпой для синхронности игры и координировать ее тоже было нереально. Потому мы две недели репетировали стояние на равномерных расстояниях и прогуливали школу.

Начиная с третьего класса начали добавляться предметы сольфеджио, музыкальной литературы, фортепиано и хора, а затем оркестра.

Сольфеджио для моей головы было сродни математике — сложно. Сейчас я понимаю, что голова моя просто не созрела для математики — вот в чем была загвоздка. В сольфеджио были легкие для меня вещи, базированные на слухе. Надо было запоминать музыкальные интервалы, чтобы записывать музыкальные диктанты. Музыкальная память имелась, и я вполне справлялась. Но дальше было хуже.

Положительная репутация предмета страдала от мук теории о тональностях и необходимости считать длительность нот. Считать я категорически не могла и не хотела. Мне хотелось проезжать на людях, которые умели считать, — таких, как моя учительница или сестра.

Поначалу этот предмет был вполне терпимым. Помогало то, что учительница была приятная и изящная, как Дюймовочка. Тоненькая и хрупкая, она порхала по классу и, когда садилась за огромный в сравнении с ее размерами рояль, почти растворялась за ним. Ее звали Каминская Лариса Борисовна. Деликатность и интеллигентность этой женщины были большим плюсом, они и помогли мне справиться со сложным предметом.

Заканчивалась музыкальная школа экзаменом по сольфеджио. Готовиться надо было серьезно. Предмет становился всё более сложным и начинал переходить в гармонию, которая хоть и звучит очень благозвучно, но, по-моему, является страшным предметом, похожим на физику. Вот тут я понимаю, почему голова у музыкантов работает хорошо: напрягаются те же области мозга, что для математики и физики.

С помощью истязаний себя сольфеджио я наконец-то «дозрела» свою голову, и она заработала. С математикой в общеобразовательной школе у меня тоже наладились отношения. Сдала я сольфеджио на «4» и была этому несказанно рада.

Через несколько лет я узнала от мамы, что с Ларисой Борисовной случилось несчастье. Ее единственный сын погиб от несчастного случая в школе. Он стоял на футбольных воротах, в голову ему влетел мяч и убил его сразу же. Это горе превратило ее в скорбящую тень. Она так и не оправилась от гибели сына.

Капканом для меня стал класс фортепиано. Он был обязательным для всех инструменталистов. А я пошла учиться на скрипку как раз из-за того, что не могла играть двумя руками. Особенно думать, как играть. Возможным компромиссом было играть выученное. Но читать музыку в разных ключах для разных рук одновременно? У меня же не две головы, хоть руки и две! Мама — преподаватель фортепиано, учителям казалось, что дома меня научат. Не тут-то было. Мучилась я еженедельно, и легче не становилось.

Уроки фортепиано были каждую неделю начиная с 4-го класса. Со скрипичным ключом я была на короткой ноге, а вот с басовым моменты ясности иногда появлялись, но тут же исчезали. Я писала карандашом название нот на левую руку на белых клавишах, которые потом надо было вытирать одеколоном.

Поменяла несколько приятных учителей, но это ничего не дало. Даже моя аккомпаниаторша, веселая и беззаботная женщина Татьяна, предложила позаниматься со мной. Но я не захотела портить с ней отношений. У меня ничего