Вхожу в прихожую моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, и Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги.

В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах. Тогда только я узнал об убийстве моего отца…»

«Великий князь Александр Павлович, – пишет Фонвизин, – в эту ночь не ложился спать и не раздевался; при нем находились генерал Уваров и адъютант его князь Волконский. Когда все кончилось и он узнал страшную истину, скорбь его была невыразима и доходила до отчаяния. Воспоминание об этой страшной ночи преследовало его всю жизнь и отравляло его тайной грустью. Он был добр и чувствителен, властолюбие не могло заглушить в его сердце жгучих упреков совести даже и в самое счастливое и славное время его царствования, после Отечественной войны. Александр всей ненавистью возненавидел графа Палена, который воспользовался его неопытностью и уверил его в возможности низвести отца его с трона, не отняв у него жизни».

Но ненависть придет позднее. И жгучие упреки совести тоже.

Пока же слезы, льющиеся по щекам императора, не более чем театр. Поэтому, когда пьяный Платон Зубов привел великого князя Константина, фон Пален сказал:

– Полно ребячиться, ваше величество! Пошли! Надо успокоить караульных солдат!

Дальше, как всегда и бывает во время таких революций, все пошло бестолково и суматошно.

Вспомнили, что и граф Панин, и князь Зубов, и сам великий князь Александр, замышляя переворот, имели намерение не только угодить англичанам, но и ввести умеренную Конституцию.

Платон Александрович даже брал у генерала Клингера для прочтения «Английскую конституцию» Делольма, и на основе нее изготовил свой проект. Никитой Ивановичем Паниным тоже был изготовлен вариант английской конституции, переделанной на русские нравы и обычаи. Был также проект Гавриила Романовича Державина, по которому в России следовало образовать нечто наподобие кортесов – органов сословного представительства на Пиренейском полуострове.

Насколько эти проекты были созвучны русской действительности, наглядно демонстрирует ошибка, сделанная Я. К. Гротом при публикации конституционной заметки Державина. Вместо «его кортесов» он напечатал «его картонов».

«Который же из проектов был глупее, – справедливо замечает по этому поводу князь А. Б. Лобанов-Ростовский, – трудно описать: все три были равно бестолковы».

– Где же бумаги? – был задан вопрос князю Зубову, когда вспомнили о национальных полномочиях конституционализма.

Тот начал рыться в карманах, но текста Конституции не нашел. То ли Платон Александрович обронил ее в суматохе, то ли позабыл дома, поскольку на убийство монарха отправился сильно навеселе.

– Полно ребячиться, ваше величество! – повторил граф Пален. – Идите царствовать. Покажитесь гвардии, пока нас не подняли на штыки.

Новый император взглянул на Платона Александровича, пьяно ощупывающего себя в поисках Конституции, потом вздохнул.

– При мне все будет, как при бабушке! – дрожащим голосом произнес он.

Это всех присутствующих, и главного «конституционера» Платона Зубова тоже, устраивало больше, чем любая конституция.

Так и записали в манифесте о вступлении на престол императора Александра I.

«Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим».

По сути, Александр I повторил то, что сделал, вступая на престол, Павел.

Сокороновав прах Петра III с прахом Екатерины II и захоронив их в один день, Павел как бы вычеркнул правление матери, установив свое прямое наследование Петру III. Но ведь то же самое делает и Александр. Подчеркивая, что его правление будет продолжением правления Екатерины, он как бы вычеркивает правление Павла.

Вот такой странной и зловещей игрой с мертвецами обернулась новая конституционная попытка в России.

Забегая вперед, скажем, что сами участники переворота вполне серьезно относились к установленной ими «конституции». Заговорщики открыто хвастали своей заговорщицкой удалью, и в соответствии с закрепленным в «конституции» бабкиным обычаем награждать цареубийц требовали, чтобы и император Александр достойно вознаградил их.

«Русские защитники самовластия… – остроумно заметил по этому поводу А. С. Пушкин, – принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: „En Russie Ie gouvernement est un despotisme mitige par la strangulatijn“[13].

Ну а тогда ночью в Михайловском замке, решив вопрос с конституцией, император Александр вышел к войскам гвардии… Как и положено, в первую очередь Пален представил нового императора Преображенскому полку.

– Да здравствует император Александр! – воскликнул генерал Талызин.

В ответ было гробовое молчание.

Слух о том, что происходило в покоях императора, распространился среди солдат, и приветствовать, подобно офицерам, криками «ура!» свержение с трона помазанника Божия солдаты не могли.

Император перешел к Семеновскому полку, тут думали, что император умер своей смертью, тут прокричали «ура!». Другие полки последовали примеру семеновцев, но преображенцы по-прежнему безмолвствовали.

Новый император сел в сани и умчался в Зимний дворец. Войска выстроились в колонны и двинулись на Дворцовую площадь. Преображенцы снялись от Михайловского замка, только когда солдатам показали труп императора Павла.

Лицо Павла, чтобы менее заметными стали следы удушения, было набелено и нарумянено. Чтобы прикрыть красную полосу вокруг шеи, повязали широкий галстук, на лицо, чтобы закрыть пролом на виске, надвинули шляпу… Император лежал на парадной кровати в мундире, в галстуке и в шляпе, словно куда-то шел или уже стоял перед кем-то с докладом. Страшным было его лицо.

А Александр, прибыв в Зимний дворец, продолжал плакать о невосполнимой потере. Впрочем, и в горе своем он не забывал о деле.

Когда граф Ливен вошел в его кабинет, император упал в его объятия с рыданиями: «Мой отец! Мой бедный отец!» – и слезы обильно потекли по его щекам.

«Этот порыв, – рассказывал сам граф Ливен супруге, – продолжался несколько минут. Потом государь выпрямился и воскликнул: „Где же казаки?“»

Вот так-то… Горе горем, конституция конституцией, а обязательства перед англичанами тоже надобно было отрабатывать.