же хотелось их нагулять, и я, уже уставший и взмокший, брёл дальше.

Сломал себе старый сук – и с новой силой пошёл, опираясь на палку. Затем сломал ещё один, и палок стало две.

Спустя некоторое время мы нашли заячью дорожку – но, к моему удивлению, изучив её, собаки остались равнодушны, не сделав ни малейшей попытки двинуться вослед. Заяц прошёл, должно быть, вчера, и догонять его было делом муторным и бесполезным.

– Эх, вы, – сказал я. – Одни б мослы суповые глодать вам.

Вытоптав себе место, я присел у дерева.

Несколько минут собаки норовили влезть преданными носами мне в самое лицо. Преисполненный нежности, я насмеялся вдоволь.

Потом они утомились и разлеглись поодаль.

Воцарилась тишина, и, чуть смежив глаза, я без мысли смотрел в лес.

Лес был безмолвный, чуть будто бы обветшавший, – и безмолвие это, и слабое движение воздуха напоминало закулисье старого нетопленого театра.

…По проторенной уже тропке мы двинулись назад.

Утоптанная человеком и четырьмя собаками, она стала куда проходимей, и обратная дорога, как водится, оказалась быстрей.

Когда мы вышли к деревне, собаки снова развеселились.

Я блаженно встал на опушке и поиграл мышцами взмокшей спины, чувствуя себя невесть кем, явившимся со стороны.

– Спите?.. – с лукавой угрозой сказал я вслух, вглядываясь в деревню.

Над ближним домом кружили воробьи – должно быть, кто-то, отмывая тарелки, плеснул в окно пшённые или гречневые остатки.

Я взял собак на поводки, и мы почти побежали по улице, предчувствуя разнообразные радости, которые ожидали всех нас дома.

Навстречу сыпал суетливый и мелкий снежок.

Путь наш несколько раз пересекли встревоженные сороки, но я не придал этому значенья.

С каждым шагом мы чувствовали, насколько, в сравнении с недвижимым лесом, обжита наша деревенька, как много тепла порождает слабый человек, который, в отличие от зверя, не выживет без шкуры и одну ледяную ночь в снегу.

Уже миновав Галин дом, но не дойдя ещё до чёрного костровища, я остановился, будто получив под ложечку тупой, отдавшийся в сердце удар.

Торопясь к дому, мы не заметили чёрное пятно на снегу у Галиного двора.

Оглядываться мне тут же расхотелось. Но и пройти мимо было нельзя.

В лёгкой беспомощности я прикинул, куда же деть собак.

Решив, что нацеплю их поводки на колья Галиного забора, двинулся к её двору, нарочно не глядя на то, что ещё могло оказаться старым, потерянным кем-то тулупом.

Уверенно подойдя к ограде, я неспешно и слишком старательно навешивал поводки – теша себя еле мерцающей надеждой, что Галя увидит меня из окна, и закричит: «…собак что ли негде своих привязать, обоссут сейчас всё, идите к своему дому!..»

Я бы засмеялся тогда от счастья.

Мне нравилась эта буйная женщина, и я, если попадались на чердаке старые советские иллюстрированные журналы, в каждой работнице, гордо озиравшей покорённый простор, видел молодую Галю.

«…Она не боялась труда… Ценила человеческую дружбу… – со странной торжественностью думал я, отступая от собак полубоком и следя за тем, чтоб ни одна из них не сорвала свой поводок с забора. – …По снегам, в которых мы сразу же утомились, она прошла страну вдоль и наискосок… Ей всё было нипочём… Кроме жизни».

Как будто кому-то здесь жизнь по силам.

Оставшись одни, все четыре мои собаки, скобля снег лапами, разом запросились ко мне, норовя выпростаться из ошейников и повизгивая. Я грозно погрозил им пальцем:

– Ну-ка! Ждите! Я тут. Никуда не ухожу.

Наконец, я решительно обернулся – и увидел лежащую на снегу Галю.

Подходя к ней ближе, и слыша свои, отчего-то ставшие слишком отчётливыми шаги, без труда представил, как всё было.

Ей стало плохо, и она вышла из дома подышать.

Хотела было закурить, но, скомкав сигарету в ещё сильной, не бабьей руке, убеждённо двинулась со двора. Надо было поскорей дойти к любым ближайшим соседям, а там что-нибудь придумается… «Скорую» вызовут… или лекарства какие найдутся…

Здесь её кто-то словно бы пихнул с ужасной силой в бок. Стараясь не думать о боли, она из последних сил заторопилась, – но, даже не вскинув рук, кулём упала набок, и тут же умерла.

Я присел возле Гали – и, потрогав её шею, ощутил тот холод, что был холоднее снега, воздуха, льда, камня.

Беспомощно оглянувшись на собак, словно они могли подсказать, как быть, я вдруг понял по непуганой беспутной суете, производимой ими, что питомцы мои не знают ни человеческой, ни чьей-либо ещё смерти, и запах её не страшит их.

Когда полчаса назад мы шли здесь, смерть, не желая заходить в старый дом, поджидала на улице – и наша компания пересекла её белую тень.

Я сразу догадался, на годы вперёд, что, сколько ни проживу, так и не осозна́ю до конца, к чему это утро мне выпало встретить здесь: положив руку на плечо человеку, чья прозрачная душа недвижимо застыла над нами, не чувствуя уже ни ветра, ни боли, ни времени.

Если то было случайностью – мне, признаюсь, легче.

А если нет – то к чему мне место слагаемого в этом уравнении? Как мне расплачиваться за это место?..

…С тех пор мы жили нелюдимо, и тем не тяготились.

Звериная ночь

Керженец неглубок. В жаркое лето не сразу найдёшь место, где тебя накроет с головой, – разве что на крутых поворотах, где течение сносит пески. Если там глубоко нырнуть – обожжёт ледяная вода на дне.

Весной река разливается втрое, а то и вчетверо от июльской своей ширины, безжалостно вымывая стоящие на высоких берегах деревья, чаще всего сосны, и затем унося их, насколько хватает сил, – пока те не зароются поломанными суками в песок, и не начнут, теряя кору и наполняясь влагой, чернеть, пугая купальщиков.

На место поваленных выходят к берегу из леса следующие, дождавшиеся своей очереди сосны, оказываясь на самом краю. Всё лето и осень смотрят они на своё уплывающее отражение. Половина их корней оказываются оголёнными. Сухо растопырившись и постепенно отмирая, ослепшие корни торчат из развороченного прошлым половодьем берега.

Ошеломлённую сосну, надрываясь от удвоившейся тяжести, держат теперь только те корни, что тянутся в лес.

Голодая и тоскуя, сосна слабеет. Томясь, подсыхает её крона.

Сосна прощается со своими сёстрами – на следующий год её бросят в реку, чтобы утопить.

Наступает зима.

Никогда я не