в высказываниях столпов раннего конфуцианства были заложены основы ставшего впоследствии традиционным представления о том, что в «Чуньцю» таится концентрированное выражение этикополитической идеи Конфуция.

На протяжении двух тысячелетий «Чуньцю» обросла необозримой ортодоксальной экзегетической литературой, создатели которой неутомимо пытались истолковать ее хроникальные записи как зашифрованные моральные формулы. Это было особенно характерно для ученых направления «школы нового текста» (цзинь вэнь цзя), один из позднецинских реставраторов которой писал следующее: «Те, кто берется рассуждать о "Чуньцю", должны знать, что целью труда Конфуция было создание канона для всех последующих поколений, а не написание истории для одной эпохи. Различия по стилю и структуре между каноном и историей заключаются в том, что история содержит непосредственное изложение собранных [ее создателем] фактов, правда и ложь в ней очевидны, и нет нужды прибегать к восхвалениям и порицаниям, в то время как в каноне необходимо превозносить правду и порицать ложь, чтобы утвердить [неизменные] устои и законы»[200].

Обычно противоречие между крайней скудостью содержания «Чуньцю» и выспренными апологиями ее экзегетов пытались разрешить, истолковывая хроникальные записи этого сочинения как символы определенных этико-политических суждений, изустно передававшихся в кругу сторонников конфуцианской догмы: «"Чуньцю" состоит, таким образом, из двух частей — кратких писаных формул и связанного с ними устного тайного учения. Это тайное учение было сообщено некогда ученикам Конфуция»[201].

Как китайские экзегеты, так и некоторые западные ученые ищут доказательств таинственного «символизма» «Чуньцю» в фактической неполноте и терминологической непоследовательности ее хроникальных записей. Следует сказать, что в течение последних десятилетий проделана значительная работа по реабилитации «Чуньцю» как хроники. С помощью специального статистического анализа доказано, что в тексте «Чуньцю» не содержится никакой скрытой закономерности, свидетельствовавшей бы об его символической нарочитости, и все его особенности объясняются скорее несовершенством и ограниченностью информации, имевшейся в распоряжении составителя памятника[202]. Лапидарность и неустойчивость «формул» «Чуньцю» обусловлена еще и тем, что они восходят к весьма архаическим и несовершенным хроникам.

Имеются и другие доказательства того, что «Чуньцю» действительно была одной из древнейших хроник, а не зашифрованным конспектом этико-политических лекций Конфуция. Так, в ходе специальных исследований было установлено, что из 37 известий о солнечных затмениях, приведенных «Чуньцю», 30 соответствуют расчетам современных астрономов. Данное обстоятельство не только свидетельствует о подлинной историчности этих известий, но и в значительной мере подтверждает достоверность хронологии «Чуньцю»[203].

Как известно, VI-IV вв. до н. э. для древнекитайских царств были знаменательны ростом внутренних социально-экономических противоречий, сопровождавшимся необычайным усложнением и обострением общественно-политической жизни. В этих условиях, естественно, должен был наступить момент, когда рядом с хрониками, объединявшими официальные записи о событиях, стали появляться исторические сочинения, проникнутые разноликой и весьма агрессивной тенденциозностью. Одновременно с этим, как свидетельствуют высказывания тогдашних идеологов, происходила окончательная кристаллизация взгляда на историческое сочинение как на средство воспитания или политическое руководство. Так, один из сановников чуского Чжуан-вана (правил в 613-590 гг. до н. э.), комментируя перечень дисциплин, на основе которых было построено образование наследника, утверждал: «Преподавая ему (т. е. наследнику) чуньцю, побудишь его почитать добро и порицать зло»[204]. По-видимому, круг чуньцю, упоминаемых в данной цитате, не был ограничен официальными хрониками и включал нравоучительные повествования, подобные тем, которые использовал в своем трактате Мо-цзы. Ставшая известной благодаря последнему обстоятельству «Чжоуская чуньцю» («Чжоу-чжи чуньцю») содержала рассказ о безвинно казненном сановнике Сюань-вана, который имел совершенно определенную назидательную сущность, сформулированную Мо-цзы в следующих словах: «Государи поучают своих сановников, а отцы предостерегают своих сыновей: "Будь осторожен, будь осмотрителен! Всякого, кто казнит невиновного, постигает несчастье, ему мстят духи"».

Несомненно, что использованное Мо-цзы сочинение не было официальной чжоуской хроникой, а представляло собой серию моралистических памфлетов, созданных на основе устных полулегендарных сказаний о героях и событиях прошлого. Такого рода сказания, слагавшиеся во многих восточночжоуских царствах, постепенно складывались в своеобразную историческую традицию, параллельную той, которая фиксировалась хронистами. Чжаньгоские авторы обращались к ней как к источнику информации. Так, в трактате Мо-цзы мы читаем: «С древности до нынешнего времени, начиная с того момента, как появился человек, видывал ли кто-нибудь такое явление, как судьба, слыхивал ли кто-нибудь о ней? Конечно, нет... В таком случае, почему не справиться об этом в передающихся [из поколения в поколение] высказываниях правителей, в распространенных повсюду повествованиях?»[205].

Наряду с приведенным выше примером с «Чжоуской чуньцю», у чжаньгоских авторов можно найти достаточное число свидетельств того, что генеалогические легенды, полупоэтические предания и нравоучительные сказания собирались и записывались в достаточно широких масштабах. Так, объединявшие их сочинения[206] упоминаются в «Люй ши чуньцю» под названием гу цзи (записи о былом)[207] и шан гу цзи (записи о глубокой древности)[208]. Составители трактата «Хань Фэй-цзы», неоднократно цитировавшие такого рода тексты, именуют их просто цзи (записи)[209]. Имеются также упоминания особых тематических сборников с легендарно-мифологическим содержанием: «Когда возвысился [дом] Чжоу, феникс кричал в горах Цишань. [Когда дом Чжоу] стал приходить в упадок, Ду Бо поразил стрелой вана в Хао. Все это есть в записях о духах»[210].

Опыт развития исторической литературы в разных странах мира учит, что, когда изображение событий прошлого начинает служить целям преподнесения известного поучения, возникает потребность рассматривать поступки правителей и их приближенных, а также весь комплекс государственных дел вообще в связи с их причинами, сопровождающими обстоятельствами и следствиями. Для создания развернутых и внутренне мотивированных повествований как нельзя лучше подходили и форма и обширный материал зафиксированного в позднечжоуское время исторического предания.

Период Чжаньго был временем создания первой пространной летописи, соединившей краткие хроникальные записи с развернутыми историческими повествованиями, сложившимися под влиянием исторического фольклора.

Мы имеем в виду сочинение, известное со времен Лю Синя как «Цзо чжуань». В серии специальных исследований, посвященных анализу «Цзо чжуаня», время составления этого памятника определяется второй половиной IV в. до н. э.[211] или же концом IV — серединой III в. до н. э.[212]. Историческое повествование в «Цзо чжуане» охватывает период с 722 по 463 г. до н. э. Материал в нем распределен по годам правления луских царей. Однако собственно луская история занимает в памятнике довольно незначительное место. В центре внимания историографа оказываются важнейшие события, происходившие на территории всех владений того времени.

Следует отметить, что содержание памятника включает два разнородных элемента: большую общекитайскую летопись и весьма ограниченную по размерам серию комментаторских заметок к «Чуньцю». Пока еще точно не установлено, когда эти элементы были слиты в едином тексте. Характерно, однако, что в наиболее ранних сообщениях об этом памятнике