Очнувшись от ярких огненных лучей закатного солнца, я вошла в церковь. Освещенный романский потолок, расписанный яркими красками, возвышался над великолепием мрамора: стертый мрамор пола, причудливо-резной мрамор кафедры, мраморные плиты на стенах, украшенные изысканными вставками. Я дотронулась до их прохладной шершавой поверхности. На лоджиях, в арках и внутренних двориках Флоренции я обнаружила множество исламских мотивов. Все экскурсоводы наперебой рассказывали о неоклассицизме Ренессанса, гении Брунеллески, копировавшем римлян, этрусков, греков, но я повсюду видела исламское влияние, о котором никто не говорил.

Вот и здесь, в Сан-Миниато, узор на мраморе, инкрустации, мотивы – во всем просматривалась идеальная геометрия исламского искусства. Голоса монахов, певших всенощную, заставили меня спуститься в крипту. Они пели по-латыни, и края их одежды ниспадали до самого пола. Потолок здесь был низкий, сводчатый, подпираемый массивными приземистыми колоннами. Священная музыка пронизывала все мое существо, и в этой флорентийской крипте, украшенной восточными мотивами, я чувствовала себя защищенной, словно в утробе матери.

Допев, монахи зажгли свечи и вышли из крипты, шурша своими грубыми одеждами по каменному полу, а я отправилась исследовать церковь. Преодолев несколько ступенек, я увидела огромную мозаику с изображением Христа, выложенную на полукуполе. Из полумрака появился старенький монах, указывая на некое подобие слот-машины, куда нужно было бросить монетку, чтобы стена осветилась. Я пошарила в сумке, но монетки не нашла. Старичок помедлил, затем поискал в складках своей одежды и вынул денежку. Бросив ее в ячейку, он указал на поток света, озаривший мозаику. Золотистые плиточки засверкали, переливаясь, и с высоты свода Христос устремил на меня пронзительный взгляд своих византийских темных глаз. Это были глаза мужчин Востока. Глаза моего народа. Глаза Надера.

Я стояла и смотрела на него, пока время не истекло и свет не отключился. Во внезапно наступившей темноте я смущенно отступила в дверной проем, оказавшись в пустой квадратной комнате, уставленной резными деревянными скамьями и наполненной звенящей тишиной.

Я села в уголок, прислонившись к стене, на жесткую деревянную скамью и стала разглядывать четыре фрески, покрывавшие стены, и два крошечных витражных окошка под потолком. Сердце в груди бешено билось, дыхание перехватывало. Взгляд мой упал на ангела на витраже – казалось, он сам излучает свет. Тишина вокруг становилась все плотнее, пока вдруг ее не нарушил глубокий сдавленный всхлип. С какой-то отстраненностью я поняла, что всхлип этот принадлежал мне, и вдруг разрыдалась, сотрясаясь всем телом.

Вся боль потоком лилась из меня наружу: боль от потери Надера, который был моим анимусом, моей мужской ипостасью, тем, кто понимал меня, потому что пережил то же самое. Сердце вновь разрывалось от его предательства – он предпочел отступить и жениться на своей бывшей девушке, – от осознания того, что меня использовали как черновик, а наш красивый роман был всего лишь прелюдией к реальной истории – их истории. Наши отношения обернулись какой-то интрижкой, наваждением. Я оплакивала свою душу, с которой обошлись так жестоко, и свое достоинство, по которому нанесли столь тяжелый удар. Я вспоминала все предательства прошедших лет: двуличие Большого Босса, разочарование собственной карьерой, вероломство моего тела. Не знаю, сколько я там просидела, но в конце концов я посмотрела вверх и увидела ангела. Казалось, он улыбался мне, все так же озаренный таинственным светом, и слезы мои высохли, и я, затихшая и уставшая, наконец, ощутила разливающийся по всему телу покой.

И в тот момент я простила Надера за то, что он так беспечно и неосторожно играл с моим сердцем. Я простила ему все и простила саму себя за то, что ощущала всю эту ярость и боль. Я вдруг подумала: как хорошо, что у меня была эта любовь, такая сладкая и острая.

Всего несколько месяцев я жила с ощущением, что в мире есть кто-то такой же, как я. Кто-то, кому не нужно объяснять причины моих поступков и особенности отношений, правила и тонкости иранской культуры. Кто-то, кто понимал все без слов, потому что был сделан из того же теста.

Наконец я вышла из ризницы и церкви. На улице уже было темно, и, спускаясь по извилистой тропинке, ведущей к Сан-Никколо, я вдруг почувствовала внутри такую легкость, что пустилась бежать и бежала до самого дома.

На другой день я проснулась счастливой – необъяснимо и иррационально счастливой. Позавтракав (и при этом не забыв порцию масла), я оделась в самые яркие цвета, какие только смогла найти, и выбрала самые броские серьги. Придя в «Рифрулло», я звонко крикнула «чао» Паваротти и села за свой обычный столик. Спустя некоторое время мне принесли капучино, сопровождая его строчкой из арии «Nessun Dorma». Я улыбнулась Паваротти, и в этот момент, как обычно, в кафе вошел зеленщик. Его тележка проехала мимо моего столика, и, как и каждое утро, он посмотрел на меня и кивнул, и я, как обычно, посмотрела на него и сказала «чао», и улыбнулась – как обычно. Но то, что произошло после, было совершенно неожиданным – он смотрел на меня так долго, что не заметил соседнего столика и с шумом врезался в него.

Овощи разлетелись повсюду, картофель и лук посыпались на пол и закатились под столики. Он принялся собирать свой товар. Из-за барной стойки вышел Паваротти, чтобы помочь ему, украдкой поглядывая на меня из-под приподнятых бровей. Я и сама не понимала до конца, что только что произошло, но знала, что этот день был особенным. Что-то изменилось, изменилась я сама.

Минут десять спустя, уже выйдя из кухни с пустой тележкой, зеленщик положил на мой столик свернутую салфетку – и ушел.

Я взяла красную салфетку и развернула ее. На ней круглыми буквами было написано: «Ti piacerebbe di vederci una sera? Ti lascio il mio numero 335 777 2364»[34].

Слов я не поняла, но суть уловила. Свернув салфетку, я положила ее в карман, чтобы потом показать Луиго.

Но на этом странности в тот день не закончились. По пути на рынок, идя по мосту, я улыбнулась мужчине на мопеде, и он в ответ улыбнулся так вдохновенно, что мопед его опасно накренился и он чудом не въехал в автобус.

Позже, сидя, как обычно, в «Чибрео», я увидела новое лицо: это Беппе, менеджер, вышел на работу – он только что вернулся из отпуска. Высокий и симпатичный, с угольно-черными волосами и в костюме, так тщательно выглаженном, что об его лацканы можно было порезаться. Проходя мимо, он остановил на мне пристальный взгляд. Я широко улыбнулась ему, любуясь его статью и красотой. Он улыбнулся в ответ и так долго не отводил глаз, что споткнулся и едва не упал, входя в бар.

Это уже было слишком. Один раз – случайность, два – совпадение, но сразу трое мужчин, на которых моя улыбка действовала в буквальном смысле сногсшибательно, – может быть, это была галлюцинация? Я растерянно оглядела помещение в поисках скрытой камеры, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит из кустов и скажет, что это была тщательно спланированная шутка. Или же Паваротти в «Рифрулло» подсыпал мне в кофе LSD?