Вот так Турнемин и Понго оказались у Фигаро…

В эту ночь Тереза де Виллермолаз не ложилась. Пока ее гости спали, убаюканные безопасностью и вновь обретенной свободой, Тереза отправилась к заутрене в монастырь Дочерей Креста, находившийся рядом с Бастилией. Она знала, что ранние богомольны — лучший источник информации, и ее ожидания оказались не напрасными. Со времени ареста кардинала де Рогана узники Бастилии вызывали в парижанах жгучее любопытство, но больше всех интересовались делом о колье королевы жители улицы Сен-Антуан.

Лишь только раздались завершающие слова мессы, прихожане тут же принялись обсуждать ночное происшествие.

— Вы слышали колокол?

— Конечно! Он нас разбудил! А вы не знаете, что там произошло?

— Говорят, один из тех несчастных, кого австрияки держат в Бастилии, выбросился из окна башни.

— Нет, говорят, это побег. Мой мальчишка, выходя из пекарни, слышал, будто один узник пытался бежать, а стража его застрелила.

— Верно одно: стреляли, и не один раз. Это-то мне показалось подозрительным — может быть, узник был нежелательным свидетелем, и его убили, потому что он слишком много знал?

Фантазия прихожан разыгралась, Терезе рассказали о шпионе, который должен был отравить кардинала, но, разоблаченный стражей, был застрелен и брошен в ров, и о том, что сам кардинал пытался бежать, но его вовремя схватили. Слухов было много, но никто не рассказывал о четырех всадниках, с быстротой молнии пересекших площадь и скрывшихся как раз в тот момент, когда в крепости ударил колокол.

Немного успокоенная, молодая женщина пошла домой; религия не имела для нее большого значения: у Терезы был свой бог, совершенно земной, и она ему преданно служила.

Именно во имя этого псевдосупружеского бога она взяла с Турнемина слово не выходить из дома до тех пор, пока Пьер-Огюстен сам не откроет ему дверь.

— Будьте уверены, он не задержит вас слишком долго. Он прекрасно информирован и отпустит вас, как только это станет для вас безопасно. А до тех пор глупо испортить то, что так хорошо началось. Помните о шпионах графа Прованского!

— Не только глупо, но и нелепо и даже преступно было бы так отплатить ему и вам за гостеприимство. Не беспокойтесь, я даю слово.

Обещание далось Турнемину с большим трудом, он сгорал от нетерпения отомстить своему врагу принцу и освободить Жюдит. Но среди многочисленных недостатков нашего героя не было неблагодарности, он знал, какая опасность грозит и Бомарше, и его близким, если только мосье узнает, что Турнемин жив.

Волей-неволей, но Жиль подчинился, и так начался новый период его жизни, когда радость и покой дня сменялся кошмаром ночи. Тень Жюдит преследовала его во сне: то он видел ее плачущей и бьющейся в руках демонов с лицами графа и его астролога, то, наоборот, ему казалось, что Жюдит снова с ним: она обвивала его своими волосами, он чувствовал ее нежную кожу, ощущал биение ее сердца под своими губами, видел, как она открывается навстречу его ласкам… И снова огромные ручищи отнимали у него жену, страшные пальцы, как огромные слизняки, извивались по ее груди, животу, терзали ее шелковое тело и бросали ее в бесконечную пропасть, и она падала, падала, падала…

В ужасе Жиль просыпался, но вместо страшных чудовищ над ним склонялось обеспокоенное лицо Понго. Верный индеец тряс его за плечо, стараясь разбудить.

— Ты кончишь болезнью, — говорил он и отправлялся за целебным отваром, который специально для него готовила Тереза. Иногда Понго добавлял в отвар немного мака, и тогда Жиль засыпал глубоко и спокойно.

Так Турнемин проводил ночи, но дни его были значительно приятней, ведь он жил у Бомарше…

Во Франции мало было людей настолько известных, насколько и униженных, как знаменитый отец Фигаро. В чем только злопыхатели и завистники не обвиняли его! Они называли его вором, бандитом, алчным хищником, взяточником, исчадьем ада, изменником. Ведь во Франции любят только тех, кто ни над кем не возвышается.

А Жиль увидел человека почти вдвое старше себя, но который, несмотря на возраст, сохраняет молодость и привлекательность; человека, чья глухота не мешала ему слышать чужую скорбь; человека, чьи интересы простирались от повстанцев Америки до протестантов Франции; человека, боровшегося за проведение водопровода в Париже и за покорение воздушного пространства человечеством, любившего женщин, легкую роскошную жизнь, деньги… и умевшего все это совместить в своей душе.

Жиль подружился с Терезой, бесконечно восхищаясь этой маленькой стойкой женщиной. Весь дом держался на ней, все в нем сверкало чистотой и порядком: белье было белоснежным, полы натерты, столовое серебро блестело, мебель сияла, все дышало крепким здоровьем, благоухало пчелиным воском. Ухоженный сад с подметенными дорожками и ровными газонами радовал глаз, а цветы на клумбах были такими же яркими и веселыми, как шелковые занавески на окнах.

Но именно на кухне в полной мере раскрывался талант Терезы. Бомарше был гурман, любил покушать, а Тереза умела его накормить. Прекрасная кухарка, она никому не доверяла покупку продуктов, каждое утро в одно и то же время скромно, но опрятно одетая, она отправлялась на рынок в сопровождении одного или двух лакеев с большими корзинами в руках, а иногда, если ожидались гости, то и с небольшой тележкой.

Когда она возвращалась с рынка, подвал ее дома превращался во дворец дамы Тартин. Бесподобные ароматы заполняли лестницу и проникали в комнаты.

Но хозяйственные заботы не мешали ей быть всегда красиво одетой, хорошо причесанной, по вечерам она любила играть на арфе. Милая, веселая, заботливая и элегантная, она была идеальной подругой для великого Бомарше.

По настоянию Терезы для беглецов сшили новую одежду, ведь весь их гардероб остался в Бастилии. За это Жиль был ей особенно признателен.

Он привязался и к маленькой Эжени, ребенку, которого Тереза подарила своему любовнику девять лет тому назад. Веселая, как отец, и обаятельная, как мать, она скрашивала беглецам вынужденное заключение. Но ей их представили уже под вымышленными именами.

Понго, в огромном черном парике с хохолком и сеткой для волос, стал испанским сеньором доном Иниго Конил-и-Тартуга, графом де Баратария, а Жиль превратился в его секретаря.

Этот двойной маскарад был, конечно, задуман Бомарше, но актеры играли свои роли с поразительным совершенством. Надменная молчаливость индейца прекрасно подходила испанскому гранду, а согнутая спина его секретаря, подслеповатые глаза за стеклами огромных очков, согнутые дрожащие колени говорили о том, что этот человек всю свою жизнь прокорпел над бумагами.

Роль настолько удалась Жилю, что однажды, когда в кабинете писателя они обсуждали свои дела за бокалом шампанского, Пьер-Огюстен неожиданно предложил: