– Ты не помнишь.

– Ты хранишь его фотографию, потому что когда-то вы были вместе на одной вечеринке? – Я отставил кружку и поднялся.

– Что-то вроде того.

Я словно пробирался через трясину, зная, что Сид замкнется, если гнать его пинками. Замолчит или же забарахтается в хитросплетениях воспоминаний и захлебнется ими.

Я произнес как можно мягче:

– Хочешь еще что-нибудь рассказать о покойнике? Откуда ты знал его?

– Я расскажу. Ты заслужил это. Я вызвал тебя. Может, я просто старею, уже о собственной смерти подумываю. Может, я ошибся, – сказал он. – Может, надо было немного поспать.

– Сомневаюсь, что подобные ошибки в твоем духе, знаешь ли, – я выпрямился. – Не думаю, что тебе не хватило сна и что у тебя маразм. Слышишь, Сид?

– Угостишь сигаретой? – он сомневался, воздух наполнился его нерешительностью, и я бросил ему пачку.

Я вплели как дрожит его рука, он смотрел на меня, оценивал, прикидывал. Я ждал, пока он раскурит сигарету и отравит организм никотином.

Он снова сел. наклонился вперед, уперся локтями в колени, уронив голову на руки. Он был готов говорить.

Я такое уже наблюдал. Люди сомневаются. Выжидают. Звонят тебе, снова и снова. Тянут время никчемной болтовней, пытаются примериться к тебе, решить, что говорить, что нет, обдумывают информацию. Порой они ждут так долго, что не знаешь: то ли с ума сойдешь, то ли уснешь.

Бывали у меня дела, когда приходилось просить свидетеля сварить кофе, только чтобы как-то растормошить его, чтобы самому не клевать носом, чтобы глаза не слипались.

Я напрягся. Взмок. Было жарко. С реки донесся печальный вой буксира. Голоса где-то поблизости. Люди, прогулявшие всю ночь, возвращаются по домам. Женщины смеются, сипло, визгливо. А потом наступила тишина.

Я ждал.

– Ладно.

Пять минут прошло, никто из нас не проронил ни слова, и вот: ладно.

Он сказал это и снова умолк. Но хоть что-то нарушило тишину, да и лицо Сида, имевшее нездоровый пепельный оттенок, понемногу оживало. Он встал, сел, снова встал, сходил на кухню, вернулся с бокалом пива, опять сел и наклонился вперед, устроив локти на коленях, сигарета в одной руке, пиво в другой.

– Тебе любопытно, спал ли я с Рикки Таем, верно?

Я закурил.

– Теперь это не имеет значения, – сказал он. – Это вообще к делу не относится. Тут другая история. Всегда существует другая история, Арти.

Сид потянулся к письменному столу и взял одну из матрешек, старательно расписанную красочными завитушками, золотом, серебром. Он принялся разбирать ее, извлекая новых и новых куколок, спрятанных внутри, и выставляя их в ряд.

– В каждой истории таятся другие, как в этих русских куклах, – сказал Сид. – У тебя в детстве была матрешка? Или они – всего лишь русский культурный штамп, эти куколки, эти скрытые сюжеты? Наверное, так и есть, – добавил он, большей частью для себя.

Я смял сигарету и прикурил другую. Никогда у меня не было матрешек, и от всего этого, от обстановки, от поведения Сида, по коже побежали мурашки. Будто мы в России, где тебя пичкают россказнями вместо фактов, потому что люди так привыкли, или не чувствовали разницы, или, скорее всего, потому что вымысел милее правды.

– Так расскажи мне эту историю, – ровным голосом попросил я.

– Первый Маккей по имени Тобиас прибыл в Штаты во времена Американской революции. Он был свободным чернокожим художником, учился своему ремеслу в Лондоне в семидесятых годах восемнадцатого века и как-то пробрался сюда через Галифакс, наверное, то есть через Новую Шотландию. Работал в Бостоне, купил газету в Массачусетсе, потом переехал в Нью-Йорк. По отцовской линии все занимались газетами, а мой отец еще и деньги делал. Он любил деньги. Любил благосостояние, тяжесть монет в кармане, понимаешь? – Сид внимательно изучил пиво в бокате и снова поставил его на стол. – На день рождения он дарил мне серебряные доллары. Был прирожденным бизнесменом и понимал, что обязан этим своей необычайно светлой коже. Он мог выбиться в люди, понимаешь? Мог преуспеть там, где другим черным путь заказан.

Сид встал, подошел к пианино и принялся водить рукой по фотографиям, брал их по одной, изучая свое семейство. Потом повернулся ко мне:

– В моей семье цвет решал все. Вот в чем соль, Арти. Вот в чем. Клянусь. Мальчишкой я обожал убегать к докам. Это был побег за пределы. Мы жили в особняке в Бед-Стай-Гарденс, где целые улицы занимали семьи богатых негров, а побережье было запретной зоной. Отцу, владельцу газет, принадлежал также склад в порту. Он вел здесь бизнес как белый человек. Ты бы удивился, узнав, как много черных разбогатело, стоило им выбиться в люди.

Сид замолчал.

– Продолжай.

– Он вел дела с итальянской мафией и еврейскими гангстерами, с аппаратом демократов и с муниципалитетом Нью-Йорка, что было одно и то же, а потом возвращался домой. «Негр – это звучит гордо». Он сам так о себе говорил, это его слова. Однажды, когда я был еще малышом, он взял меня с собой в порт, но народ посматривал на него с недоумением: что это он нянчится с черномазым детенышем? Тогда-то порт и оказался под запретом. Для меня. Но, улучив время, я брал велосипед и ездил туда один. Воды бы попить. А тебе?

– Что?

Пиво кончилось, Сид сходил на кухню, налил в стакан воды, вернулся, сел и жадно выпил.

– Как-то раз неподалеку отсюда на мель село советское судно, и это изменило всю мою жизнь. Должно быть, это случилось в конце февраля 53-го, совсем незадолго до смерти Сталина. Корабль вошел в канал, и то ли Амброзский маяк забарахлил, то ли лоцман, который должен был провести судно в бухту, был в стельку пьян, то ли буи – их называли Красными Няньками – подкачали и стоял сплошной туман, но корабль врезался в сушу. Не помнишь? Нет, конечно: тебя и на свете тогда не было. Потом Сталин умер, и там наверняка поднялся ужасный переполох, никто не знал, что делать и кто теперь у руля. Знаменитая история. «Красная Заря», так называлось то судно, выброшенное на американский берег. Заблудилось в чужом мире, пока Советский Союз кувыркался вокруг своей оси. А Сергея Крикалева тоже не помнишь? Советский космонавт, который летал в космосе в 91-м, когда распался СССР. Он стартовал из одной страны, а за время полета она исчезла, и он все блуждал в космосе. Вот и в 53-м случилось нечто подобное. На отправку корабля домой не было денег, в Союзе царил хаос. И тогда был пик Красной Угрозы. Времена Маккарти. Люди обмирали перед коммунистами. Я знал ребятишек, которые были уверены, что у красных рога на лбу. И по пятницам вечером показывали телешоу, «Я прожил три жизни» называлось. История Ричарда Карлсона, отважного американского агента, водившего за нос «комми». Я как-то спросил у палы:

«Они же улыбаются, пап, какие же они «комми» если улыбаются? Разве у них не должны быть узкие глаза?» И я знал католических ребятишек, которых заставляли молиться за души малышей «комми». Люди были запуганы до смерти. А тут этот корабль, – от волнения Сид вскочил, снова сел в кресло, сплетал и расплетал ноги. – Помню, как люди повалили глазеть на него. При обычном раскладе его бы отослали обратно, но документы оказались не в порядке. «Холодная война» была в разгаре. И для корабля установили карантин. Мы видели на палубе моряков, которые, в свою очередь, пялились на нас. Я был зачарован. Мне тогда было пятнадцать. Это продолжалось неделями. Я слышал, что кто-то подвозил им еду на лодке. Порой с корабля доносились их песни. Слухи ходили самые разные. О том, что моряки прыгают с корабля. Там было всего три-четыре сотни ярдов вплавь. Трудно сейчас представить, но тогда ведь никаких компьютеров не было, никаких сотовых, ничего. Наконец, спустя несколько месяцев, корабль отправили домой, но поговаривали, будто кое-кто из русских моряков прячется в окрестностях Ред-Хука. Никто не знал сколько, слухи были разные: двое, восемь, десять. Люди желали помочь им; наверное, мечтали спасти хоть кого-то от ужасов коммунизма.