– Ты чего это, расселся, а? – хотел было спросить его Нарцисс, но в последний момент удержался, потому что кот взглянул на него своими зелеными глазищами, да так, что Нарцисс чуть было не откусил свой собственный язык.

Но кот (вот сатанинское отродье!) сам придвинулся к Нарциссу и вальяжно эдак прогнусавил сквозь роскошные белые усы:

– Клад, значит, ищем, а работать нам уже невмоготу? Пусть другие работают, так что ли? – и строго посмотрел Нарциссу прямо в глаза, словно он, да и другие коты, только тем и занимаются, что вкалывают изо всех сил, чтобы заработать себе на хлеб насущный.

«Как он про клад пронюхал, как?! – встревожился Нарцисс. – Вот судьба, один только раз в жизни удача мне улыбнулась и я, может быть, найду карту с кладом, так уже этот усатый (а ведь он явно кот, а не человек) уже норовит войти в долю, а то и вообще меня облапошить…»

Нарцисс не знал, что ему еще очень повезло, потому что если бы он увидел второго попутчика, который тщательно кутался в плащ с капюшоном, то настроение куда-либо ехать у него сразу пропало бы. И он предпочел бы продвигаться, причем уже в сторону города, по осклизлым от ночного тумана шпалам, чем находиться с тем вторым, кто прятал от него свое лицо. Впрочем, все это стало постепенно выводить Нарцисса из себя, потому что человек он был довольно вспыльчивый, и он принялся ругаться с котом.

– Ты чего это на мой клад заришься, а? Пронюхал-то как? Пройдоха? Мышей бы лучше ловил?

– А чего их ловить? – огрызнулся кот. – Что они тебе сделали. Ты живешь, и они живут. Они ведь тоже своего рода люди, только тебе этого не понять…

Нарцисс предпочел не продолжать этот разговор, тем более что трамвай уже подплывал к конечной станции – Горенке и он готовился к тому, что, как только дверь трамвая откроется, он бросится к сельсовету, чтобы пройдоха кот его не опередил. А трамвай вдруг вздрогнул и стал, двери почти бесшумно открылись, и Нарцисс всем своим естеством устремился в сторону села. Горенчане спали, и потому в окнах было темно и только цепные псы несли службу, заливчато гавкая на все, что двигалось в темноте. Нарцисс им не понравился, и от околицы села до сельсовета Нарцисс продвигался под аккомпанемент хриплого и в то же время визгливого лая. А сельсовет был, как Нарцисс и ожидал, заперт и неприступен, и влезть в него никакой возможности на первый взгляд не было. Правда, окна его были не зарешечены, а только закрыты ставнями, и вот если бы открыть одно окно… Нарцисс подступил поближе к самому первому окну и к своей неописуемой радости увидел, что ставень-то совершенно прогнил, и он без особых усилий, повиснув на нем, его сорвал, а затем уже приступил к самому окну и тихонечко выдавил стекло вовнутрь, а потом уже и сам влез в сельсовет и бросился к заветной кладовочке.

А фрак и вправду отдыхал там от трудов своих неправедных на осколках, которые раньше были бюстом Ильича Всех Святых. Жители здешних мест предпочитали, однако, совсем другие бюсты… Но Нарциссу на все это было начхать, и он ринулся к заветным лохмотьям, и, таки да, нащупал там что-то напоминающее записочку, и, включив по неосторожности свет, стал внимательно изучать якобы старинные каракули. Оказалось, что путь его лежит на кладбище, причем в самый дальний его угол, и, прихватив с собой сельсоветскую лопату, он поплелся на кладбище, не подозревая, какую безмерную радость он доставляет фраку и цилиндру, которые обменивались зловещими флюидами, предвкушая, что коллекция жертв их шалостей пополнится еще одним экземпляром.

В эту тревожную для Нарцисса ночь Голове тоже не удалось сомкнуть глаз, потому что Галочка настроена была философски и попыталась в очередной раз выяснить, любит ли он ее. Голова истово божился, что любит, но не был расположен вдаваться в детали. На вопрос, как он ее любит, Голова сразу же отвечал, что «очень» и «многократно», и Галочке начинало казаться, что они вкладывают в одно и то же слово разные значения. И от этого у нее разболелась голова и испортилось настроение, и она опять подступила к своему незадачливому дружку с вопросами, и не позволила ему притвориться, что он спит (хотя он и на самом деле спал), и растормошила его, и тогда он, продрав глаза, сказал:

– Дорогая моя, мужчины и женщины пытаются выяснить отношения между собой со времен праотцев наших Адама и Евы, но до сих пор им это не удалось. Не наивно ли было полагать, что нам с тобой в эту ночь, когда за окном гудит холодный ветер, а в постели так тепло и уютно, удастся понять, отчего нас тянет друг к другу, как два магнита? Я называю это «любовь», может быть, существует и другое какое слово, но это ли важно? Я беру тебя за руку (Голова сначала подумал про другую часть Галочки, но в последний момент удержался и сказал «рука»), и нам кажется, что мы одно и то же, что мы едины, что мы сливаемся в одно… Скажу тебе по секрету, что я долго думал об этом и пришел к выводу, что существует мужское и женское вещество и что вещества эти стремятся соединится, а наши души, которые, как я подозреваю, бесполы, наблюдают за этими пароксизмами как бы со стороны, но люди редко помнят о том, что они – не тело, и отождествляют себя то с собственной хитростью или умом, а то – с детородным членом. Вопрос этот, Галочка, запутан самой природой, которая не стремится посвятить нас, детей своих, в свои тайны. И думаю, что тайна эта нам не по зубам, хотя ты и неплохо разбираешься в химии. Потому, я думаю, нам лучше замолчать, укрыться с головой и забыться до утра, когда злые ночные мраки отступят перед победоносным и вечно юным светилом, которое радостно возвестит о том, что настал день, который мы можем прожить как всегда без пользы для спасения души, поглощенные заботами о том, как обокрасть своих ближних (Голова настолько вошел в раж, что даже забыл, что именно эта забота была главным занятием его многострадальной жизни), а можем, наконец, задуматься о том, как мы живем, но задумываться опасно, потому как от мыслей душа покрывается патиной печали и смывать ее приходится оковитой, а от этого, сама знаешь, одно беспокойство. Нет, Галочка, ты лучше спи и не трогай меня, потому что я этих мыслей боюсь как огня, а любовь – это когда две души настраиваются на одну волну, правда, у большинства людей это не надолго, и унисон этот, того и гляди, превращается в уродливую какофонию со многими неизвестными и дело кончается рогами (он тревожно потер макитру), битьем и криком. Поэтому очень тебя прошу, не спрашивай меня ни о чем.

Надо сказать, что Галочка столько слов сразу от него никогда не слышала и даже поразилась тому, откуда у ее Васечки вдруг взялся ораторский дар. Ей очень хотелось расспросить его и об этом, но Василий Петрович уже убыл куда-то далеко и только сочный и заливистый храп связывал его теперь с этим бренным и полным скорбей миром.

А Нарцисс тащился по ночной Горенке, и так как презренный металл манил его, как запах меда издалека приманивает отощавшего за долгую зиму медведя, то двигался он все быстрее и быстрее. По кладбищу он уже бежал, и когда оказался возле того места, которое было обозначено на карте, то принялся яростно рыть землю, и вскоре наткнулся на то, что принял за закопанный сейф, и, не жалея эмали, зубами стал откручивать болты, и в экстазе кладоискательства не заметил, что за соседними деревьями притаились тот подлый и наглый кот, который дерзил ему в трамвае, и закутанный в плащ его приятель и что они злорадно смотрят на его, Нарцисса, потуги. Но вот наконец болты были скручены – и надо же! Вместо блеска червонцев Нарцисса приветствовала автоматная очередь, и он выскочил из ямы и бросился мимо деревьев, чуть не наткнувшись на загадочного кота и его приятеля, который скинул с себя капюшон и подставил белый безглазый череп ночному ветру. Увидев эту парочку, Нарцисс возжелал только одного – оказаться дома, возле своей суровой, но теплой супружницы, но до дома было, как до луны, и ему оставалось только одно – нестись коньком-горбунком через сельское кладбище, рискуя то и дело сломать ногу или разбить голову. И остаток ночи он провел опять же в холодном сельсовете, на разбитом бюсте вождя мирового пролетариата, потому что двери в кабинеты были заперты. А на рассвете он, побежденный, вылез из окна и понуро зашкандыбал на первый трамвай, чтобы привезти на роскошной машине постылого казнокрада в присутственное место. Надо сказать, что казнокрадом Голова, конечно же, не был, но Нарцисс завидовал ему так люто, что даже во сне возводил на него напраслину. А пока он тащился в город, ненавидимый им Голова смотрел уже в третий раз один и тот же дурацкий и кошмарный сон про то, как опять подженился на Гапке и впал в супружеское рабство, потому как любви к страдающему человечеству у Гапки было столько же, сколько у ставшей в позу кобры. И она возила на нем ведра от колодца, хотя в доме был водопровод, и цепляла их на него, как на ишака, и он, несчастный, на четвереньках возил на себе воду, которой безжалостная Гапка поливала неизвестно откуда взявшийся огород. А все село только смотрело на это чудо и поражалось Гапкиной хозяйственности. Это же какой урожай будет! Но Голова от такого участия в сельском хозяйстве совсем затосковал и мечтал только о кожаном служебном диванчике, который теперь представлялся ему раем. Когда этот сон стал прокручиваться в четвертый раз, на счастье Головы сработал будильник и он счастливый и бодрый, оттого что это был только сон, проснулся на свернутых в жгуты простынях. Галочки возле него не было, и он жизнерадостно прожевал вкуснейший омлет, который был оставлен ему на кухне, а затем вальяжно уселся на заднем сиденье «мерседеса» и ласково приказал Нарциссу: