Однако шахматный клуб мальчик не бросил. Правда, из-за нищеты бывшего Дома пионеров занятия стали нерегулярными, а руководитель означенного учреждения Иосиф Александрович, упрямо бодая лысым лбом воздух и поминутно хватаясь за сердце, снова и снова восклицал, что не допустит перевести дело его жизни на коммерческую основу. Но Иван приходил туда и погружался в ирреальный и пустынный мир изящного совершенства.

Через месяц, в начале весенних каникул, позвонил тренер Марат и потребовал объяснений. Алексей Петрович сидел на кухне, мрачно отхлебывая чай, Лина с девочкой ушли в детский сад.

— Позови отца, — выслушав Ивана и помолчав, сказал Марат.

Телефон находился в прихожей, еще один аппарат, параллельный, — в комнате старшего Коробова. Мальчик встал на пороге кухни и, не глядя на Алексея Петровича, через силу произнес:

— Папа, возьми трубку…

Алексей Петрович тяжело поднялся и, отодвинув Ивана плечом, прошел к себе. Трубка на столике в прихожей взорвалась голосами; Иван осторожно опустил ее на рычаг и сел в кресло. Тонкие крепкие пальцы его подрагивали. Через три минуты появился Алексей Петрович, и мальчик поднялся.

— В чем дело? — спросил Коробов. — Тебя что-то не устраивает в работе тренера?

— Нет, — отвечал мальчик удивленно. — У меня нет никаких претензий. У нас были прекрасные отношения.

— Претензий? — воскликнул Коробов. — Что ты вообще в этом смыслишь, щенок!

— Не говорите со мной так, — сказал мальчик, — если хотите услышать от меня какие-то объяснения.

— Что ты себе выдумал, Иван? — тоном ниже проговорил Алексей Петрович.

— У тебя уже наметилась прямая дорожка в спорте. Марат собирался с осени перевести тебя в старшую группу, он хотел индивидуально работать с тобой…

— Для чего?

Коробов повернул к мальчику свою крупную голову с неровно подстриженными волнистыми темно-русыми волосами, и выражение его слегка одутловатого лица стало удивленно-озабоченным, словно он наткнулся на невидимое препятствие.

— Ради чего я должен индивидуально работать? — повторил мальчик, глядя, как набрякшее левое веко Коробова начало медленно подрагивать. — Если вы мне объясните, зачем человеку заниматься тем, что его нисколько не интересует, и убедите в необходимости этого, я вернусь в секцию.

— А делать то, что велят тебе взрослые, ты, значит, не намерен?

— Нет, — сказал мальчик.

Все, что произошло секундой позже, Коробов попытался выложить Лине, едва перед ней и девочкой открылась входная дверь. Она даже не успела расстегнуть плащ.

— Стоп! — сказала Лина. — Погоди… Ванька! — позвала она сына, который появился из комнаты и, ни на кого не глядя, подошел к девочке и присел перед ней на корточки. — Погуляй с полчаса с Катей, пока я приготовлю ужин.

Они ушли, а Лина, раздевшись, прошла на кухню; Алексей Петрович ввалился следом и сзади обнял ее за плечи. Женщина увидела почти пустую бутылку дешевого красного вина на столе, фужер и недоеденный бутерброд с ветчиной.

— Тебя же просили оставить ветчину детям к ужину, — высвобождаясь из его рук, раздраженно сказала она. — Ладно, теперь говори, что случилось.

— Я ударил его!.. — выпалил Коробов. — Да, да, что ты на меня уставилась? — Как бы предупреждая ее гнев, Алексей Петрович уже кричал. — Если бы ты видела его лицо! Наглое, тупое, упрямое! Он смотрел на меня, будто я какой-то недоумок, тля паршивая… Он…

— Не шуми, — сказала Лина, — я устала. — Она вынула из подвесного шкафчика сигареты, чиркнула спичкой, выплеснула остатки вина в чистую рюмку и выпила одним глотком. — Сядем, и ты спокойно расскажешь, из-за чего вы поссорились.

— Зачем ты куришь? — произнес Коробов машинально. Ему уже расхотелось говорить, и Лина поняла это. Однако, зная все эти мрачно-капризные предзнаменования коробовского загула, она все-таки хотела услышать его версию происшедшего.

— Что случилось, Алеша? — мягко проговорила она.

— Иван перестал ходить на тренировки. Сегодня позвонил Марат, он был буквально вне себя…

— И только-то? И из-за этого вы повздорили и ты даже ударил его?

— Он бросил спорт!

— Ну и черт с ним. Пойми, ему скоро четырнадцать — самый болезненный возраст. Позже он сам вернулся бы к Марату.

— Кто его тогда возьмет? — раздраженно буркнул Коробов и, догадываясь, что именно Лина может ответить, торопливо заговорил:

— В этом деле нельзя сходить с круга по собственной воле — ни в четырнадцать, ни в двадцать пять.

Все нужно довести до конца. Ты скажешь, может, ему это не нужно? Нужно! У него было будущее. Кем твой сын намерен стать? Вот! Ты молчишь… Послушай, Лина, нам вообще многое следует решить…

— Не сегодня.

— Сейчас. В мае будет полгода. Я должен пятнадцать тысяч. Где мне их взять? Ну, допустим, мы продадим машину. Перезанять я смогу от силы тысячи две, и то под большие проценты. Мы можем обменять квартиру на меньшую — это еще тысяч шесть. Разумеется, все это временно… Да и зачем нам такая квартира, есть очень хорошие двухкомнатные, с большой кухней. Иван бы пошел с осени в спортивный интернат…

— Ты это серьезно, Алексей?

— Я советуюсь с тобой, — сказал Коробов. — Что тут такого, если парень будет хорошо устроен? Неужели он не понимает, в каком мы положении? Его фокусы яйца выеденного не стоят по сравнению с тем, что эти люди могут с нами сделать…

— Не заводись, — произнесла Лина, вставая. — Еще не время для паники.

Тяжело, я понимаю. Могу только обещать, что с Ваней я поговорю, чтобы он вернулся к Марату. Но интернат выбрось из головы — с сыном я никогда не расстанусь, даже если это заведение окажется через дорогу. Пока он сам этого не захочет. Иди отдыхай…

Переодевшись в халат, Лина занялась ужином. Картофель в мундире, чтобы потом обжарить его на сливочном масле. В холодильнике оставалась еще банка шпротов. Яйца. "Совсем как Манечка, — усмехнулась Лина, моя бугристые картофелины под стылой проточной водой. — Осталось лишь приговаривать: «Деточка, у нас сегодня только картошка, ты уж извини, я не смогла до зарплаты ни у кого подзанять…» Так делала она, когда Лина забегала между репетициями перекусить.

Какой убогой ей казалась тогда их жизнь с матерью… какими глупыми и не имеющими ровно никакого значения были споры, потому что Манечки больше нет…

Что за дурь жила в ней, юной, — это жадное, слепое стремление к иной, чистой и красивой жизни! Позже она и не ужинала больше с матерью, даже не глядела на аккуратно накрытую салфеткой тарелку с едой, комкая записочки, которые Манечка ей оставляла: «Доченька, здесь кусочек жареной рыбы, он и холодный неплох. Это : фосфор! Пей кисель. Мама». Откуда ей было знать, какие деликатесы пробовала Лина на вечеринках у своих приятельниц и их состоятельных покровителей…