— Пожалей его. Что за дикие ты задаешь вопросы?

Мальчик пожал плечами:

— За что мне его жалеть?

— Послушай, разве это так важно? И потом, похоже, что твои сомнения основываются только на том, что ты не можешь заставить себя уважать Алексея Петровича. Значит, и ко мне, попади я в беду, ты испытывал бы то же?

— С матерью все иначе, — рассудительно ответил Иван. — Она единственная — любая, но вот отец… Понимаешь, я чувствую, что его нет. — Лина поразилась тому, что произнес далее этот двенадцатилетний мальчик:

— Я чувствую также, что он внутри меня, и страшно хочу его увидеть. И он совсем не Коробов. Лина запаниковала. Год начинался скверно. Казалось уже, что то лето, проведенное у моря (мальчику тогда было десять, им с Коробовым по тридцать, а девочке как раз исполнилось четыре), явилось для них последним счастливым и бездумным временем.

А потом они попытались убедить себя, что достаточно прочно обосновались в нише, предложенной им переменчивой в последнее десятилетие жизнью. Им хотелось верить, что будущее не так уже беспросветно и зыбко, поэтому они сделали ставку на выигрыш, забывая напрочь, что вероятность проигрыша всегда больше. Так что для Лины стало подлинной катастрофой известие о том, что крымское предприятие корейца Игоря лопнуло, а сам он уже несколько недель как покинул пределы отечества.

Однако Лина нашла силы удержаться на ногах, в отличие от Коробова. Тот был так растерян и напуган, настолько пал духом, что жене пришлось, терпеливо переждав его почти двухмесячный тяжелый загул, вытаскивать Алексея Петровича из последовавшей за этим глубочайшей депрессии. Она утешала его даже тогда, когда он наконец решился объявить, что задолжал «некоторым людям» пятнадцать тысяч долларов и в течение полугода эти деньги следует отдать, иначе еще через три месяца всем им «будет худо».

Лина смотрела, как он бестолково мечется по своей комнате, и молчала.

Приходилось лишь жалеть о том, что не сумела помешать Коробову связываться с корейцем, который был ей с самого начала крайне несимпатичен. Она смутно предчувствовала неприятности. Однако желание снова увидеть Коробова воодушевленным и уверенным в себе, почувствовать в нем мужскую твердость и силу заставило женщину малодушно поддержать весь этот утопический проект. Кроме того, она действительно мечтала иметь дом на берегу моря, и ее обнадежила легкость, с которой Алексею Петровичу удалось получить ссуду на вполне сносных условиях.

Кореец поначалу звонил, Коробов пару раз съездил в Крым, где своими глазами видел фундамент их дома. Затем он отправился на лето в Польшу — поторговать, а Лина сняла дачку в поселке Высоком, где и прождала его вместе с детьми. Потом все как-то заглохло. А в конце концов их, как, впрочем, и многих других, банально кинули и поставили перед свершившимся фактом. Коробов, придя в себя, хватался за любую работу, чтобы отдать хоть часть денег.

Может быть, именно тогда мальчик и начал так пристально всматриваться в Алексея Петровича. Жизнь Ивана по-прежнему протекала вне дома, но не могла занять его настолько, чтобы он перестал думать. По утрам он отводил сестру в детский сад, сам шел в школу, затем на тренировку или в клуб. Ужинал он в одиночестве, потому что сестра уже спала, мать смотрела телевизор в спальне или возилась с домашними делами, а Коробов по обыкновению отсутствовал. Лина упрямо не хотела работать. Однако когда их совсем прижало, устроилась нянечкой в тот же детский сад, куда ходила ее дочь. Мальчик видел мать все реже.

Как-то Лина сказала Коробову, что Иван — удивительный парень: не просит денег, неприхотлив в одежде и еде, не интересуется девчонками, к тому же неплохо учится и очень заботлив к сестре. «И слава Богу», — рассеянно буркнул Алексей Петрович, и Лина об этом с ним больше не заговаривала. Прекратившиеся до времени дикие речи Ивана об отце были ею забыты и похоронены под грудой мелких забот, семейных неурядиц и нескончаемых бытовых проблем. Женщина не знала о жизни своего сына ничего, кроме расписания его спортивных занятий, группы крови и любимой еды. Их общение часто сводилось к скупым ответам на обычные вопросы:

«Ты поел? Ты позвонил? Ты побудешь завтра вечером с Катей, нам с Алешей необходимо уехать?»

Странным образом она как бы даже и не заметила, что однажды мальчик не ночевал дома. Был конец февраля, с утра пошел мокрый тяжелый снег, сразу же парализовавший весь транспорт. Когда Иван в девять вечера закончил тренировку, на улице все еще мело. По обыкновению, он решил идти пешком и поджидал Карена, который также жил на проспекте, но чуть подальше, в так называемом доме специалистов, где мальчик не раз бывал. Они не то чтобы дружили, просто общительный, невысокий и крепкий, подвижный как ртуть Карен без труда уговаривал Ивана заглянуть к нему «на часок». Обычно за Кареном приезжала на машине мать, и несколько раз они подвозили Ивана до перекрестка, откуда ему до дому оставалась пара остановок; в тот вечер она, однако, не приехала.

— Не хочу тащиться пешком, — сказал Карен, беспорядочно швыряя тренировочную форму в желтый кожаный рюкзак. — Отец с матерью укатили в Ереван, дома одна бабушка, поехали ко мне, переночуешь, от нас и позвонишь.

— Не знаю, — произнес Иван неуверенно, — можно и к тебе, завтра воскресенье, однако ни троллейбусы, ни автобусы не ходят. Все-таки придется пешком.

— Я промокну, — Карен показал на свои белые высокие кроссовки. — Давай на такси. У меня есть деньги.

— Нет, — сказал Иван, — пока ты найдешь это такси, пройдет много времени, а так через двадцать минут мы будем на месте.

— Тогда позвони своему отцу пусть заберет нас.

— У него машина не на ходу.

— Ладно уж, пошли пешком, — буркнул Карен, натягивая куцую дубленку.

Мальчики продрогли еще на пути к рынку. На тренировке их было гораздо меньше, чем обычно, — в основном пришли те, кто жил поблизости. Тренер уехал рано, и заниматься с ними остался парень из взрослой группы, который задержал их на сорок минут, после чего мгновенно смылся со своими приятелями. Рынок был темен и пуст, редкие прохожие, спотыкаясь, брели, обходя сугробы.

— Слушай, я не хочу дальше так идти! — прокричал, повернувшись к Ивану и прыгая на одной ноге, Карен. — Прямо по этой тропинке мы выйдем к Динамовской, там полно транспорта, мать так меня возит, поймаем машину. Не хочешь — чеши один! Чего ты упираешься?

— Пойдем через Динамовскую, — согласился Иван. Они пробежали вспухший от снега стадион и у военного училища вышли на дорогу, которая, огибая парк, выходила на проспект. Оттуда к Ивану было рукой подать. К началу одиннадцатого он был бы уже у себя, а до дома Карена оставалось еще минут двадцать ходу, Однако Иван уже твердо решил ночевать у приятеля. Они протопали еще метров двести. На подходе к парку Карен сказал со злостью:

— Какой же ты дуб, Ванька! Все русские упрямые, как ослы. Сколько машин проехало, а ты все прешь, будто Сусанин! У меня ноги мокрые до колен…

— Думать нужно было. Кто же зимой кроссовки носит…