Он стоял, повторяя губами её движение, ничего не складывалось: «Спасибо», «Прости меня», «Может быть». Получалось лишь то, что он сам хотел.

Сквозь толстое мутное стекло он видел, как она смешалась с толпой. Не обернулась, он уже не существовал.

За их столиком сидели двое, один – тощий, желтоволосый, угрюмый, с депутатским значком, второй – милицейский капитан, багрово набухший.

– Мы здесь сидели, – сказал Антон.

– И что с того? – буркнул депутат.

Подошёл официант:

– Я вас предупреждал.

– Пусть сидят, – сказал Антон.

Капитан покачал головой:

– Добряк.

Антон заказал ещё коньяку и бутерброды на всех.

– Точно, добряк, – сказал капитан.

– Проводили? – сочувственно спросил официант, вытирая стол.

– Мы тоже… – сказал депутат. – В Таиланд! Представляешь? Зачем? Что там с ними будет? У него тоже – дочь. Подружки. – Он кивнул на капитана. – Говорят, там лучше. Чем лучше? Чем им было плохо? С третьего курса смотались.

– Я сам виноват. Французский, английский, готовил я её в Париж учиться, – сказал капитан. – Добра ей хотел.

– Мою сманили. Чтоб их…

Капитан обратился к Антону:

– Идиотки. Лупить их, да опоздал.

– Может, вернутся, – сказал Антон. – Всё же родина…

– Представляешь, Т-а-и-л-а-н-д! Это же дичь собачья! А они туда жить уехали! Мол, там люди по-другому живут, умнее живут. – Он хлопнул ладонью по столу. – Это как, умнее?

Депутат выставил ладонь, успокаивая его:

– Я говорил ей, что люди повсюду живут одинаково, всюду люди болеют, детей плодят, бизнес делают, грабят. Не иначе как сектанты их задурманили. Диплом не защитила, хоть бы корочку она получила.

Танька мне сказала: «Там в людях больше природы». – Капитан направил палец на Антона. – Это разве причина родителей оставить? Уехали бы в Сибирь, на Байкал – я бы понимал.

– Дочь сидит на строгой диете, – сказал депутат. – А там что с ней будет? У неё диабет, понимаешь?

– Куда смотрит наша власть? Закрыть надо выезд, иначе ничего не останется в стране, только мусор останется, вроде нас. Окурки. – Он налил себе, выпил не чокаясь.

– Нет, Костя, не надо закрывать, – сказал депутат. – Ты не понимаешь, демократия – наше достижение.

– А что мне с неё, это бардак, а не демократия! Губят страну, точно тебе говорю! Опустошают либералы, мать вашу.

Депутат стал рассказывать Антону, какая у него дочь, как он её встречал, она в больнице дежурила на практике.

– Репетитора нанимал. Зачем? – спросил капитан. – Ты почему не отвечаешь?

– Вернутся, – сказал Антон. – Разочаруются там и вернутся.

– А чем они разочаруются?

– А я говорю – разочаруются, – повторял Антон, – так бывает.

– Была… страна великая, непобедимая. А теперь нищая. Кругом нехристи!

– Дочь, она навсегда дочь, при любой власти.

– А у тебя кто? – спросил депутат.

Антон посмотрел свой фужер на свет:

– У меня… жена. Это тоже, я вам скажу, лучше не иметь, чем терять.

Он угощал их, они его, все жалели друг друга.

– Жену можно заменить, – уверенно сказал депутат. – Хоть дважды.

Капитан хлопнул ладонью по столу:

– Запретить!

– Чего? – спросил Антон.

– Запретить выезд из России! Что они себе думают? Это же пробоина! Кто останется? Страна покинутых родителей. Границу на замок! Развели свободы, правители безголовые. К чёртовой матери таких!

Антон несогласно постучал по столу:

– Это ты зря, что же, назад в крепостные?

– Свободы развели… Либералы проклятые. Всё из-за вас. На кого работаете? Ты вообще кто такой? – Он уставился на Антона.

– Не поеду! Да, остался, тесно там, хоть и вместе.

Когда-то Антон месяц пробыл в Израиле и затосковал, не усидел до конца в командировке. Казалось бы, райское место – пляжи, море, милые люди, работа пошла хорошо – чего ещё? А стал ощущать нечто вроде клаустрофобии. Улицы широкие, квартира просторная, хорошие дороги, парки, сады – так нет, ощущаешь тесноту маленькой страны. Исчезло понятие «далеко», пространство съёжилось, поля, луга, чащи – всё небольшое, ничего бескрайнего.

Он попробовал утешить своих собутыльников. Встал с рюмкой в руке:

– Отцы! Это молодость, она хочет увидеть, попробовать небывалое. Не надо ничего запрещать, прошу вас, запреты не помогают, единственное, что у нас с вами есть, – это любовь, она должна и прощать, и понимать.

Депутат, его, кажется, звали Степан, вскочил, обнял Антона:

– Правильно, а что нам остаётся? – И вдруг запел:

Подбежал официант:

– Нельзя. Граждане, нельзя так.

– Можно-можно, – сказал милицейский капитан, – это, брат, святое!

Соседние столики зааплодировали. Депутат преобразился, запел громче.

Капитан сказал Антону:

– Подругу ты найдёшь, а другой дочери у меня не будет.

– Даже не поцеловала, – сказал Антон, – перешагнула, как канаву.

– Моя расцеловала. Ну и что? Фуражку сняла, по голове погладила – так ведь ещё хуже стало.

– Куда твоя уехала? – спросил капитан.

– В Германию.

– Это понятно, это всё-таки не Азия.

– У меня в подъезде ей воняет! Кошки! Ну и что? А Петербургом она любовалась, нахваливала. Я вас спрашиваю: что важнее? А теперь я кто? Палочка улетела. Остался нуль.

Посетителей то убывало, то прибывало, радио объявляло о прибытиях, посадках. Капитан доказывал, что в СССР был социализм, была страна справедливая. Депутат возражал:

– Какая может быть справедливость, если были невыездные.

– Стали выездные, вот и хлебаем. Для кого учим детей? Я спрашиваю: для буржуев?

– Кажется, я поплыл, – сказал Антон и пошёл от столика к столику. – Увозят наших людей, тех, кто назначен здесь жить. Вот и она… А, господа, ведь грех жаловаться – две недели счастья, это вам не жук на палочке.

Его подхватили под руки капитан и депутат, втроём они шли по залу, и от них не отмахивались, сочувствовали, предлагали угощение.