После ареста Рокотова и его подельников появились статьи о безумных кутежах Яна Косого, об актрисах и манекенщицах, которых он содержал, о шикарных квартирах и дачах.

Могу сразу сказать: все это туфта. Его арестовали в том же самом сером костюме, и на суде он был в нем.

На суде Ян был спокоен. Думаю, то, что нашли у него в тайнике, было далеко не все. Он охотно давал показания, понимая, что с судом ссориться не надо и срок за его дела совсем небольшой — три года.

Но в это время, как пишут в романах…

Никита Хрущев совершал очередной заграничный вояж. Там он осудил административные власти союзников, управляющих Западным Берлином, за то, что они превратили город в сплошной черный рынок.

Как мне рассказывали люди, сопровождавшие его в этой поездке, ему ответил один из западных политиков, что такого черного рынка, как в Москве, нет ни в одной европейской столице.

Разгневанный Никита Сергеевич вернулся в Москву, вызвал Шелепина. У «железного Шурика» на руках был козырь — группа Рокотова.

Когда Хрущев узнал, что подсудимые получат по три года, он разъярился еще больше и приказал срочно подготовить указ об усилении борьбы с особо опасными преступлениями.

Как известно, закон обратной силы не имеет. Но только не для Хрущева. И подсудимые с ужасом узнали об этом во время прочтения приговора. Ян Рокотов и его подельник, двадцатитрехлетний Владислав Файбишенко, получили по 15 лет.

Но, видимо, у Никиты Хрущева кроме колорадского жука и мирового империализма появился третий главный враг — Ян Косой.

На очередном пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем тезисы отчетного доклада на XXII съезде КПСС, Первый секретарь опять вспомнил своего врага. Он зачитал письмо рабочих завода «Металлист», возмущенных мягким приговором Мосгорсуда.

В результате генпрокурор Руденко обжаловал приговор, и дело пошло на рассмотрение в Верховный суд.

И вновь закон обрел обратную силу. Все, что так сурово порицал Хрущев, рассказывая с трибуны XX съезда о культе личности, он сам претворял в жизнь.

Потом он сделает еще много приятных сюрпризов стране. Поставит ее на грань третьей мировой войны в дни Карибского кризиса. Расстреляет демонстрацию голодных рабочих в Новочеркасске, но об этом я расскажу в другой статье.

А что же наш друг Голем?

Он жил иначе. Широко. По-купечески. Он тратил деньги в кабаках и заводил многочисленные романы. Коля не складывал деньги в ячейку на вокзале. Он красиво жил. Но однажды его отловили, привели в милицию и взяли подписку о трудоустройстве. Была такая форма борьбы с тунеядцами: две подписки, потом высылка в отдаленные районы Сибири.

Но я уже говорил, что Коля был человеком веселым и щедрым, поэтому у него имелись друзья. Он принес в милицию справку о том, что устроился дворником на работу в ЖЭК. Бдительный участковый несколько раз приезжал на его участок, и каждый раз ему говорили, что новый дворник только что ушел.

Тогда Колю решил проверить сам начальник паспортного стола отделения. Он позвонил в ЖЭК и сказал, что приедет утром.

Естественно, Колю предупредили.

И вот в назначенное время в Сретенский переулок въехала «Волга» с летящим оленем на капоте. Из нее вышел Голем в роскошном барском пальто и меховой шапке, достал из багажника фартук и некий предмет в замшевом чехле.

Повязав фартук, Коля вынул из чехла инкрустированный лом и начал усердно сбивать лед с тротуара.

Потом он оторвался от работы и увидел начальника.

— Здравствуйте, товарищ майор, — вежливо поздоровался Коля. — В человеке все должно быть прекрасно: мысли, одежда, лом. Не правда ли?

Майор счел за лучшее ретироваться.

Коля погорел, как ни странно, на валюте. Он вместе с отчаянными ребятами изготовил пуансон и в режимной типографии начал печатать мало отличавшиеся от настоящих пятидесятидолларовые бумажки.

«Зелень» уходила на Кавказ. Все шло хорошо, пока не нашелся умник, который обратил внимание, что все купюры имеют одну серию и одинаковый номер.

Началась разборка. Кавказцы «наехали» на Голема, тут и милиция подоспела.

Следующая наша с Колей встреча произошла в Ярославле — случайно, в гостинице. Он освободился и работал на Киностудии Горького администратором на картине «Женщины». Он был такой же веселый, ироничный и щедрый.

* * *

Лет десять назад у Малого театра я увидел человека, торгующего с лотка. На импровизированном торговом устройстве висела табличка: «Куплю СКВ». Он посмотрел на меня, и я узнал несколько поблекшего херувима с опухшим от пристрастия к спиртному лицом. Мы поздоровались, и я ушел. А совсем недавно я вновь встретил Лазарева. Он вылез из машины и в сопровождении охранников направился в ресторан «Дядя Ваня».

Он снисходительно посмотрел на меня и по-барски кивнул.

* * *

Кстати, о деревянном Вольтере. Коля так и не отдал его иностранцам. Я уже писал, что он был человеком широким: подарил Вольтаре нашему общему знакомому на день рождения. На днях я был у него в гостях. Деревянный мыслитель стоял, как и положено, в углу комнаты и по-прежнему иронично взирал на суетный мир.

Целая жизнь прошла с того осеннего вечера 1957 года, а он совсем не изменился.

Я даже позавидовал ему.

Сначала мы прятались от налетов в метро «Белорусская». Как только замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала «тревожный чемодан» и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.

Потом радиоголос объявлял:

— Граждане, воздушная тревога!

И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.

Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.

Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровенные щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу, и тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.

Однажды, во время ночного налета, мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня сплавили в подвал, в бомбоубежище.

Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовой бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.

Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.

Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.

А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.