Я молчал. Кандалы давили запястья, и постоянно терзала мысль, что я не чувствую рук. Не могу пошевелить пальцами, сжать кулак. Саднящее чувство бессилия. Не представляю, зачем они меня держат здесь. Прежде мне не доводилось попадаться, но сомневаюсь, что процедура выглядит именно так.

— Сейчас, — произнес старший сыщик, — у ворот ждет повозка. В ней вас доставят в темницу Святого Джефферса, где вы проведете около трех месяцев до суда, и после, как мы все прекрасно знаем, отправитесь либо на работы в шахтах, либо, учитывая ваши заслуги, будете повешены.

Я нервно сглотнул. Мою шею уже будто что-то сжимало.

— Неприятная перспектива, — сочувственно цокнула языком Илайн.

— Леди не престало измываться над пленником, — заметил я.

— Молчать! — прикрикнул младший сыщик. — Ты не пленник, а преступник.

Они снова замолчали, и мне показалось, что разговор оборвался на самом интересном моменте. Так и было, поскольку старший, обойдя стол с печатной машинкой, сел в кресло и задумчиво произнес:

— Что вы скажете, если мы сделаем предположение, будто вашу свободу можно вернуть?

— Скажу, что внимательно вас слушаю, — мне не пришлось врать.

— Выйдите.

Последние слова относились к моим конвоирам. И вот мы в кабинете остались вчетвером. Клянусь, у меня промелькнула мысль, что сейчас все обернется пытками.

— Ситуация такова, сквайр Лоринг, что мы можем оказаться друг другу полезны, — он сложил ладони на животе. — Ваши навыки послужат на благо городу, а мы в свою очередь похлопочем о том, чтобы ваше наказание было смягчено.

Я кивнул, показывая, что заинтересован в предложении. Что может быть хуже виселицы? В тот момент я думал, что ничего. Но ошибся.

— Нам от вас нужны… с позволения сказать, консультации, — туманно продолжил старший, явно давая понять, что есть какая-то общая тайна, которую мне знать не положено. — Вам будет показан дом или несколько домов, и вы, как опытный человек, должны будете назвать все недочеты безопасности, которые увидите. Любые варианты проникновения внутрь. Ошибки в расположении охраны. Словом — всё.

Пока это звучало несколько бессмысленно, и я уточнил:

— От меня требуется назвать изъяны дома, и за это вы меня отпустите?

— Не совсем, но суть вы уловили верно. Речь не идет о том, чтобы вас отпустить. Вы останетесь в темнице, в лучших из возможных условий, без соседей по камере. И по мере надобности будете выполнять наши несложные для вашего опыта поручения, — в словах старшего не было и намека на издевку, и звучало все так просто, что немудрено было согласиться. Наверное, другой бы так и сделал, но мне решительно не нравились его слова:

— Погодите, я буду жить в клетке, как попугай, и вы иногда будете выпускать меня на прогулку?

— «Попугай»! — хохотнул младший, — я бы не придумал лучшего сравнения!

Все присутствующие, включая меня, посмотрели на него так, что сыщик заткнулся.

— Практически так и будет, — подтвердил старший. — Но не торопитесь с выводами. У вас есть время подумать. Сейчас вас отправят в темницу на общих основаниях, чтобы думалось вам легче.

Он кликнул конвоиров, и те немедленно вывели меня из кабинета. Выходя, я ощущал, как взгляд Илайн прожигает мне спину.

Двор Венаторов не раскошелился на самоходную карету, и меня погрузили в самую обычную черную повозку, запряженную двумя пегими лошадьми. Окошко было одно — на двери, с такой толстой решеткой, что и неба-то не различишь. Мои кандалы приковали к стенке, оба конвоира сели на скамью напротив, один из них ударил в стену, где сидел кучер, и мы тронулись.

И тут мною овладела тоска. Сказать по правде, у меня до сих пор не возникло ни одной мысли о возможности побега, а это означало только одно: я направлялся в темницу. Впервые в жизни.

* * *

Святым Джефферс стал только с полсотни лет назад, когда его канонизировала церковь. До этого его карьера складывалась более прозаично. Главнокомандующий имперской армии, человек выдающегося ума, талантливый стратег и при этом кровожадный и жестокий ублюдок, каких свет не видывал. Но для патрийцев, разумеется, он был спасителем: при нем наша армия не знала поражений, а потери были так малы, что воевать стало не более опасно, чем выйти из дома пропустить кружечку чего-нибудь крепкого. Мало кто думал о том, что обрушивается на наших врагов. В центре такого не услышишь, а по бедняцким кварталам разносились байки про отравленную воду, чумных крыс, холерных диверсантов. Джефферс ослаблял врага, а после — брал его голыми руками. Есть ли разница между бесчестной победой и кровавым побоищем? Наверное, для империи — нет. Но что-то мерзкое извивалось в душе от звука его имени. Поэтому когда на его портреты налепили нимб, превратив в иконы, а его именем назвали мужскую тюрьму для отъявленных негодяев, никто особо не радовался.

Здание тюрьмы выглядело как мощная крепостная башня. Она была окружена стеной с башнями поменьше, в каждой из которых были стрелки, готовые уничтожить незадачливого беглеца. За стеной находился ров, но не с водой, а с топью, через которую и пройти-то нельзя, не то что проплыть. Тех преступников, кому при побеге хватило ловкости улизнуть от пули, из топи никто не вытаскивал. Их вопли слушала вся тюрьма, а стражники наблюдали за тем, как болото пожирает свою жертву.

Во дворе находилась виселица для тех, чья смерть не должна была становиться всеобщим достоянием. В Асилуме до сих пор не отменили публичной казни, но оставили ее только для дезертиров, насильников и, гхм, воров. Мда.

Внутри двора, по обе стороны от ворот, стояли две статуи, изображающие огромных рыцарей в доспехах, опустивших мечи вниз. На одном мече было написано: «Правосудие», на другом: «Возмездие». Не уверен, что мне захочется познать их остроту.

— Выходи.

Когда дверь открыли, конвоиры вывели меня наружу. Оказывается, уже высоко поднялось солнце. Залитый его золотистым сиянием каменный двор выглядел еще мрачнее, как и помост с болтающейся петлей.

— Ага, — проследив за моим взглядом, хохотнул один из провожатых, — там будешь болтаться, вор.

За дверью в основную башню у меня отобрали жилет, обыскали и повели по коридору. Из каждого крохотного окошка в толстых кованых дверях меня провожали взгляды, непохожие на человеческие. Они и не люди. Те, кто угодил сюда, скоро забывают всё, что было прежде, что отличает нас от зверей. Они знают лишь жестокость, голод, боль и жажду свободы. Впрочем, последнее тоже скоро стирается. Я как-то общался с одним стариком, который большую часть жизни провел за решеткой. По его словам, он тосковал только «по бабам и пойлу». Причем, по первому в меньшей степени.

Меня втолкнули в свободную камеру, такую узкую, что в ней с трудом помещалась койка. Торчащая из стены труба служила и горшком, и рукомойником. Запах от нее шел соответствующий.

— Добро пожаловать, — осклабился конвоир, снимая кандалы.