– Вы уверены, что он в моей группе?

– Артем Гусельников. Мать у нас общая, отцы разные. Бывает такое, не удивляйтесь.

Машина свернула на Красную Пресню. «Не на Лубянку, уже хорошо», – бодрился Сергей Генрихович. Фамилию Гусельников он произносил на перекличке в седьмой группе еженедельно, занося в журнал перекошенную букву «Н». Вроде бы этого студента он так ни разу и не видел. «Куда мы все-таки едем?» Вслух преподаватель произнес:

– Не имел удовольствия видеть вашего родственника на семинарах.

– Дак в том и загвоздка. В сентябре он в больнице лежал с гайморитом, потом в Карловы Вары его мать отправила, в себя прийти. Потом еще что-то, сами понимаете. Теперь вот сессия на носу, мать беспокоится, конечно. А вы бы не беспокоились? Ну вот я и решил поговорить. Вы человек отзывчивый, так я слышал.

– А куда мы едем?

«Волга» нырнула на улицу 1905 года, через пару кварталов свернула налево, так что справа зачастили кирпичные столбы, выкрашенные желтой краской. Тагерт не сразу сообразил, что это за место.

– Да все равно, куда скажете, Сергей Генрихович. Вас в институте не обижают? А то вы скажите, поможем в любой момент.

Почему он говорит «мы»? Наверное, хочет казаться не одним человеком в черной куртке и на черной «Волге», а всей своей организацией, прибавить к своему видимому лицу тысячи невидимых. Вместе с этими мыслями мелькнул за оградой купол колокольни, кресты, палитра венка с траурными лентами наперехлест. Ваганьковское кладбище! Это намек?

– Я бы предпочел вернуться к институту. Где меня, кстати, никто не обижает. Если ваш брат лежал в больнице, ему должны продлить сессию.

– Вы представляете, сколько у человека долгов? Можно ведь пойти навстречу.

– А если Артему трудно дается латынь, пусть приходит на консультации, помогу разобраться. Как и любому другому, – прибавил Тагерт, стараясь говорить доброжелательно и без дрожи в голосе.

– Хорошо, что вы такой принципиальный. Трудно сейчас живется честным людям, – задумчиво сказал Карпов, взглянув на водителя.

– Ничего, вы же в обиду нас не дадите.

– А вот грубить не нужно, Сергей Генрихович, не стоит. Вы ж преподаватель все-таки, интеллигент. – Тут Карпов впервые обратился к водителю, ни разу не взглянувшему на Тагерта: – Давай, Витя, на Зоологическую.

Водитель, не издав ни звука, кивнул. Он тоже был в черной кожанке. Мимо пронеслась еще одна черная «Волга». Боковые стекла захлестнуло мокрой шалью грязных брызг. «Им просто нужно меня запугать, – Тагерта передернуло. – Иначе они бы действовали через начальство… Надо в “Огонек” написать. Все, что у них есть, – это корочки и репутация КГБ. Что они могут? Латинистов мимо кладбищ катать на казенной машине?» Впрочем, было совсем не смешно.

– Надеемся на ваше понимание, – Карпов протянул руку для рукопожатия; рука оказалась неожиданно теплой.

– Пусть на консультации ходит, – промямлил латинист.

– Если что, будем рады новой встрече. Найти вас, как видите, нетрудно.

Последние слова Тагерт услышал, погрузив ботинок по самый борт в рыжую льдистую кашу. Дверца захлопнулась, но «Волга» осталась стоять у обочины. Темная изморось бросилась Сергею Генриховичу в горящее лицо.

Умывшись в мужской комнате, он взглянул в зеркало. Посеревшие щеки в каплях воды. Тагерт ощущал себя вовремя упавшим с электрического стула. До консультации он закроется в преподавательской. Хватит на сегодня событий! Смотреть на бегущие по небу волчьи стаи сейчас было утешительно.

В дверь осторожно постучали. «Открыто», – произнося это, Тагерт изумился, насколько слабо и болезненно звучит его голос. Вошла Римма, лаборантка.

– Сергей Генрихович! Хорошо, что вас застала. Вам Кульчицкая утром передала записку.

Тагерт затравленно посмотрел на лаборантку. Та протянула конверт с его именем, начертанным размашистым почерком. На почтовой марке нарисована одинокая пловчиха, ныряющая в бирюзовый бассейн. Подпись гласила: «Синхронное плавание. Почта СССР. 3 коп.». Конверт не запечатан. Римма внимательно смотрела на Тагерта.

– Спасибо, Римма. Ответа не будет.

«Интересно, заглядывала ли она внутрь? Наверняка заглядывала – конверт ведь не запечатан». Только когда за лаборанткой закрылась дверь, он извлек из конверта записку:

«Уважаемый Сергей Генрихович! Приходите на елку в субботу к 18.00.

И адрес. «Черт бы побрал тебя и твою елку! – в сердцах подумал латинист. – Никуда не пойду. Нигде нет покоя человеку».

Впрочем, услышав на консультации знакомые латинские фразы, Тагерт понемногу пришел в себя. Хорошо, когда предмет, который ты преподаешь, пережил тысячелетия вместе с войнами, революциями, эпидемиями, пожарами и наводнениями. Раз ты причастен к таким живучим вещам, какая-то часть их живучести перепадает и на твою долю.

По дороге домой он легкомысленно подумал, что странный эпизод с кагэбэшником обойдется без продолжения. В конце концов, нельзя же навредить всем, кто преподавал в седьмой группе. Еще бы как-нибудь улизнуть от Кульчицкой. Ничего, завтра он придумает какую-нибудь необидную причину для отказа. Повеселев, Сергей Генрихович принялся насвистывать «Лэт ит сноу». Воздух на улице был такой теплый и туманный, что дыхание не обрастало паром. А может быть, сам этот туман и был чьим-то дыханием.

За ночь декабрьская весна испарилась, кровли ощетинились ледяными иглами и кто-то вылощил дороги ветошью до стекольного блеска. Никакого способа отвертеться от елового визита Тагерт так и не придумал. Разумеется, Кульчицкая, человек изощренного недоверчивого ума, тотчас поняла бы, что любое объяснение Тагерта всего лишь предлог. Обидится, уйдет со следующего семестра к медикам. Хотя, может, и пускай себе уходит? По крайней мере, Сергей Генрихович избавится от противного наушничества. Только вот поди найди за месяц пристойную замену. Ни за что не найдешь, разве что какое чудо приключится.

В субботу Тагерт подходил к высокому кирпичному дому на Долгоруковской в самом мрачном расположении духа. Утром по субботам пара у вечерников («Утро вечерников – не правда ли, довольно забавно?»), так что выходной оставался всего один. Поэтому особенно жалко еще раз выходить из дому и тратить драгоценный вечер на визит вежливости. Примерив учтивую улыбку и сверкнув очками, Тагерт отвернулся от зеркала в лифте. На стекле зеркала красовалось пухлое сердечко, нарисованное помадой.

Звонок из глубины квартиры напоминал колокол из дальней деревни. Высокая дверь, словно предназначенная для великанов, отворилась, и Тагерт шагнул внутрь. Хозяйка была в длинном платье синего панбархата, в театральных туфельках, волосы ее придерживал серебряный обруч-венец.

– Проходите, Сергей Генрихович. Нет-нет, разуваться гостям я запрещаю. Позвольте ваше пальто.

Свет в прихожей Кульчицкая не зажгла, подогретый книжным золотом мрак уходил в таинственную глубину дома и там, в дальней дали, горела маленькая лампа в плафоне цвета зимней хурмы, точно и впрямь кто-то затеплил огонь в сердцевине плода. Пахло воском, горячими бисквитами, немного духами, а в общем – ухоженным уютным домом. Нацепив пальто на деревянный рог еле видимой вешалки, Тагерт двинулся в глубину полумрака. Ячеисто мигнуло стекло двери, глянул с фотографии суровый старик с профессорской бородкой клином, чуть сильнее запахло воском. Впереди у входа в столовую темнела фигура хозяйки