— Откуда ты, Айви? — Она повернулась ко мне, продолжая сжимать коробочку на коленях. — Кто твои родители?

— Мои родители? — Я поправила бант в волосах, чтобы выиграть время на размышление. — Мой отец поляк. Он художник. Рисует в основном фрукты. Иногда цветы. Бедный, как церковная мышь, но сногсшибательно одарённый. Моя мать умственно отсталая. Она помешалась на флейте Пана и сбежала с оркестром в Берлин, когда мне было восемь. Она шлёт мне деньги, когда может, и письма каждую неделю. Пишет она на немецком, так что я понятия не имею, о чём там говорится. Но наверняка о чём-то страсть каком трогательном и душераздирающем.

Ребекка Баттерфилд смотрела на меня со смесью потрясения и зависти.

— Но кто же тогда о тебе заботится? — спросила она.

— Я сама, — радостно ответила я. — Уже полтора года я работаю горничной, и мне это очень подходит. Кроме того, скажу тебе по секрету, скоро я стану обладательницей небольшого состояния — как только доставлю ожерелье с бриллиантом твоей кузине Матильде.

Услышав это имя, Ребекка побледнела:

— Ах да, конечно. Наверное, это подарок на день рождения?

Я кивнула:

— Особенный, единственный в своём роде подарок от герцогини Тринити. Герцогиня умерла — кто-то заколол бедняжку ножом в сердце, — но её последним желанием перед смертью было, чтобы Матильда получила ожерелье.

— У Матильды полным-полно драгоценностей. — Ребекка улыбалась, но лицо у неё при этом было такое, будто она проглотила навозного жука. — Столько, что и не сосчитать. Знаешь, зачем я ездила в Лондон, Айви?

— Развеяться, дорогуша?

Она покачала головой:

— Чтобы примерить новое платье. Нужно ли мне новое платье? Хочу ли я новое платье? Не имеет значения. Бабушка сказала, что на балу в честь дня рождения Матильды я должна быть в новом платье. На меня никто и не посмотрит, но на балу Матильды всё должно быть безупречно.

— А она что, противная? — спросила я.

— Матильда очень красивая, — последовал кроткий ответ. И больше Ребекка ничего не сказала.

Между нами надолго повисло молчание, и я уже почти задремала, убаюканная покачиванием поезда, когда Ребекка предложила мне кусок вишнёвого торта. Я с радостью согласилась и спросила, нет ли среди её дорожных припасов картошки. Или, может быть, тыквы. Увы, ничего такого не нашлось.

— Я старшая, — проговорила она, пока мы уминали торт за обе щёки. — На целых триста семьдесят шесть дней старше Матильды. — Ребекка пристально посмотрела на меня. — Это девять тысяч двадцать четыре часа. Ты понимаешь, Айви?

Я ничегошеньки не понимала:

— Отлично понимаю, дорогуша.

— Баттерфилд-парк должен был бы отойти ко мне как к старшей. Но бабушка объявила своей наследницей Матильду.

— Но ведь на этот счёт наверняка существуют правила, — заметила я. — Законы и всё такое.

— Когда бабушка вышла замуж в первый раз, Баттерфилд-парк лежал в руинах и прежним владельцам пришлось его продать. Её отец купил это имение в качестве свадебного подарка дочери, — пояснила Ребекка. — Так что бабушка может сама решать, как с ним поступить. — Она опустила глаза на свёрток у себя на коленях. — Мама хотела, чтобы имение досталось мне. Она его очень любила, особенно сады. Будь она жива, никогда бы не позволила бабушке так поступить.

— Твоя мама умерла?

Ребекка кивнула:

— Прошлым летом. Сердце.

— Ой, мне так жаль, дорогуша.

— Отец завёл себе другую семью в Италии, — тихо-тихо проговорила Ребекка. — Поэтому мы с мамой были вдвоём.

— А теперь, когда её не стало, родственники обращаются с тобой ужасно жестоко, да? — спросила я с надеждой. — Бьют, запирают в подвале, морят голодом?

Она долго молчала. Потом сказала, глядя в окно:

— Большую часть времени они меня просто не замечают. А когда замечают, им делается неловко. Они считают, что я странная. — Она пытливо посмотрела на меня: — А как ты думаешь, Айви, — я странная?

— Ты, конечно, не красавица, — сказала я, проявив умопомрачительное чувство такта, — и выглядишь несколько чудаковатой. Но мне ты очень понравилась. Кроме того, тебя жестоко пытают, а это страсть как интересно!

Ребекка снова уставилась на свою коробочку.

— Что это у тебя? — спросила я.

Вопрос, похоже, застал её врасплох. Она нервно сглотнула:

— Ничего. В смысле ничего особенного.

— А можно я сама решу, особенное оно или нет? Ну пожалуйста, дорогуша! Я умираю от любопытства!

Ребекка нахмурилась. На лице у неё промелькнул лёгкий ужас. Потом она сказала:

— Поверь мне, Айви, ты будешь разочарована. Просто маленькая покупка, которую я сделала в Лондоне. Ужасно скучная.

Я вздохнула:

— Я не отстану от тебя, дорогуша. Буду спрашивать, пока ты не свихнёшься!

На веснушчатом лице Ребекки отразилось безграничное смирение с судьбой. Она с нежностью обхватила коробочку руками:

— Ну ладно. Это подарок Матильде на день рождения. Да, только и всего — просто маленький подарок. Несколько лент для волос и пояс. Матильда наверняка скажет, что это ужасно скучно. Вот видишь, и правда ничего интересного.

Но я не поверила ни единому её слову.

Мы стояли у станции с нашими сумками у ног и ждали, когда приедет экипаж и умчит нас в Баттерфилд-парк. В искусстве ожидания мне нет равных. Однажды я ждала чуда. Ждать пришлось целых семь с половиной недель. Но я не сдавалась.

Однако в тот день я устала. К тому же начинало темнеть.

— В письме леди Амелии не было сказано, что она пришлёт за нами повозку, — призналась я. — Просто я думала, если уж меня с радостью ждут…

— Не удивляйся, Айви, — сказала Ребекка, по-прежнему неотрывно глядя на свою коробочку. — Уверена, тётя хотела послать повозку. Но в Баттерфилд-парке так легко забыть о ком-то — если только этот кто-то не Матильда.

— У тебя ещё остался торт, дорогуша? — поинтересовалась я.

— Ты съела последний кусок двадцать минут назад, — вздохнула Ребекка. — Придётся идти пешком. Надеюсь, ты привыкла к долгим прогулкам.

— О, в искусстве пеших походов мне нет равных! — Я взяла свой саквояж. — Когда мне было четыре года, я с отцом обошла всю Индию. Он хотел рисовать ашрамы[4] и слонов. И я даже не вспотела.