Минуту спустя этот парень, надев халат, лениво проходит через весь класс к двери – двигается он, как клей. Он, наверное, учится где-то тут неподалеку в колледже, учитель говорил такое о позировавшей девочке. Но он выглядит моложе, чем она. Я не сомневался, что он идет к сумке, даже прежде чем почуял запах сигаретного дыма и услышал шаги. Я думаю о том, чтобы удрать в лес, но не могу двинуться с места.

Он заходит за угол и тут же опускается на землю, съезжая спиной по стене. Меня, сидящего всего в нескольких метрах, он не замечает. Его синий халат сверкает на солнце, как у короля. Парень тушит сигарету об землю, а потом хватается руками за голову – погодите-ка, что-что? И тут я вижу. Вот это его настоящая поза, голова, обхваченная руками, и от него ко мне огромными прыжками скачет печаль.

(ПОРТРЕТ: Мальчик превращается в пыль.)

Он тянет руку к сумке, берет бутылку, снимает крышку, а потом начинает глотать с закрытыми глазами. Алкоголь однозначно не пьют так, словно это апельсиновый сок. Я понимаю, что мне не следует на это смотреть, понимаю, что сюда посторонним вход воспрещен. Но я совершенно не двигаюсь, мне страшно, что он меня учует и поймет, что его видели. Парень прижимает бутылку к лицу, словно компресс, проходит несколько секунд, он все еще сидит с закрытыми глазами, а солнце освещает его так, словно он избранный. Он делает очередной глоток, после чего открывает глаза и поворачивается в мою сторону.

Мои руки взлетают, чтобы закрыть меня от его взгляда, а он сам удивленно подскакивает:

– Блин! Откуда ты тут взялся?

Я никак не нахожу слов.

А он быстренько собирается.

– Блин, дружище, ты насмерть меня перепугал. – Тут он одновременно смеется и икает. Парень переводит взгляд с меня на стоящий у стены альбом, в котором находится его набросок. И закрывает бутылку крышкой. – Тебе что, язык кошка отгрызла? Хотя погоди… вы, американцы, вообще так говорите?

Я киваю.

– Ну хорошо. Буду знать. А то я тут всего несколько месяцев. – Он встает, держась за стену. – Дай посмотрю. – Он неровной походкой направляется ко мне. Вытаскивает сигарету из пачки, лежавшей в кармане халата, мнет. Печаль как будто вмиг вся испарилась. Тут я замечаю нечто особенное.

– У тебя разные глаза, – вырывается у меня. – Как у сибирской лайки!

– Офигеть! Он все же говорящий! – Парень опять улыбается так, что на его лице нарушается весь порядок. Закуривает, глубоко затягивается, а потом выпускает дым через нос, словно дракон. – Гетерохромия, – добавляет он, указывая на глаза, – боюсь, что в свое время меня за такое могли сжечь на костре с ведьмами. – Мне хочется ответить, что это сверхъестественно круто, но я, разумеется, молчу. Сейчас я могу думать лишь о том, что я видел его голым, я видел его. Щеки страшно горят, я изо всех сил надеюсь, что на вид они не настолько красные. Он кивком указывает на мой альбом: – Можно?

Я не уверен, что хочу ему показывать, волнуюсь.

– Давай, – говорит он, делая взмах рукой. Он говорит, как поет. Подавая ему альбом, я хочу объяснить, что рисовал в позе осьминога, потому что у меня нет с собой мольберта, что, делая набросок, не смотрел на лист и что я вообще ничего не умею. Что кровь у меня вовсе не светится. Но я все это проглатываю и молчу. – Ты молодец, – с энтузиазмом говорит парень. – Реально молодец! – Он как будто искренен. – На летний курс, значит, денег не хватило?

– Я тут не учусь.

– А надо бы, – отвечает он, отчего мои и без того разгоряченные щеки вспыхивают еще ярче. Он тушит сигарету о стену, извергая фонтан красных искр. Он явно не отсюда. Сейчас сезон огня. Все только и ждет повода вспыхнуть.

– Может, вытащу тебе мольберт на следующем перерыве. – Он придавливает свою сумку камнем. А потом поднимает руку и направляет на меня указательный палец. – Ты молчишь про меня, я молчу про тебя, – говорит он, как будто мы теперь союзники. Я киваю и улыбаюсь. Англичане совершенно не козлы! Я туда перееду. Уильям Блейк был англичанином. Фрэнсис самый-крутейший-блин-художник Бэкон тоже. Я смотрю ему вслед, и он удаляется с такой ленцой, что на это уходит целая вечность, мне хочется сказать ему что-нибудь еще, но не знаю что. Я успеваю кое-что придумать, прежде чем он сворачивает за угол.

– А ты художник?

– Я просто худо, – отвечает он, держась за стену, чтобы не упасть. – Сраное худо. А художник ты, дружище. – И исчезает.

Я беру альбом и смотрю, как я его нарисовал, широкие плечи, тонкая талия, длинные ноги, полоска волос, спускающаяся от пупка все ниже, и ниже, и ниже. «Я сраное худо», – повторяю я вслух с его клокочущим акцентом, и у меня идет кругом голова. «Я сраный художник, дружище. Сраное худо». Я повторяю это еще несколько раз, все громче и громче, входя во вкус, потом вдруг понимаю, что разговариваю с английским акцентом с деревьями, и возвращаюсь на свое место.

Впоследствии он пару раз смотрит прямо на меня и подмигивает, потому что мы теперь сообщники! И на следующем перерыве он действительно вытаскивает мне мольберт плюс скамеечку для ног, чтобы мне было видно как следует. Я все это расставляю – и получается идеально. А потом прислоняюсь к стене рядом с ним, пока он пьет из своей бутылки и курит. Я ощущаю себя таким крутым, словно на мне солнечные очки, хотя на самом деле их нет. Мы приятели, нет, дружищи, только на этот раз он мне ничего не говорит, вообще ничего, а глаза затуманились и померкли. И кажется, что он тает, превращаясь в лужу.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он. – Далеко не в порядке. – Потом бросает горящий окурок в сухую траву, встает и на заплетающихся ногах уходит, даже не обернувшись и не попрощавшись. Я топчу зажженный им пожар, пока все не затухает, и мне теперь настолько же мрачно, насколько раньше было восхитительно.

Со скамеечки я вижу все, даже ноги, так что дальнейшее я засвидетельствовал во всех подробностях. Учитель встречает модель возле двери и жестом велит ему выйти в коридор. Возвращается англичанин с опущенной головой. Он проходит через весь класс в раздевалку, а потом выходит, одетый и еще больше потерянный и далекий, чем на последнем перерыве. Выходя, он ни разу не смотрит ни на учеников, ни на меня.

Учитель объясняет, что этот парень был нетрезв и больше не будет работать в ШИКе моделью, что ШИК такого совершенно не потерпит, и так далее, и тому подобное. Нам он говорит дорисовывать по памяти. Я немного жду, на случай если англичанин вернется, хотя бы за своей бутылкой. Не дождавшись, прячу мольберт и скамеечку до следующего раза в кустах и направляюсь через лес домой.

Пройдя несколько шагов, я вижу пацана с крыши, он стоит у дерева и все так же улыбается и крутит на руке все ту же темно-зеленую шляпу. Его волосы – как костер белого света.

Я моргаю, потому что иногда мне мерещится всякое.

И еще моргаю. Но тут он заговаривает со мной, чтобы подтвердить свое существование.

– Как урок? – интересуется он, словно ничего особо странного в том, что он тут оказался, нет, как и ничего странного в том, что я рисую не в школе, а за ее стенами, а также ничего странного в том, что мы с ним даже не знаем друг друга, а улыбается он так, словно мы уже знакомы, и, что самое главное, ничего странного в том, что он за мной следил – ведь никакого другого объяснения тому, как он оказался тут, передо мной, нет. И он продолжает, словно прочитав мои мысли: – Да, чувак, я за тобой пошел, хотел посмотреть на лес, но я тут своими делами занимался. – Он показывает на чемодан с камнями. Он их коллекционирует? И носит с собой в чемодане? – Рюкзак с метеоритами еще не разбирал, – говорит он, и я киваю, словно это хоть что-то объясняет. Метеоры что, на земле, а не в небе? Я рассматриваю его поближе. Он чуть постарше меня, то есть как минимум выше и крупнее. Я вдруг понимаю, что не имею представления, каким цветом рисовать его глаза. Абсолютно. Сегодня определенно день людей с просто отличнейшими глазами. У него они настолько светлого карего оттенка, почти желтого, или, может, медного, и все испещрены зелеными точками. Но цвет виден только коротенькими вспышками, потому что он всегда щурится, на лице это смотрится классно. Может, все же не бенгальский тигр…