Уже миг спустя Ноа летит вниз раскинув руки, словно распятый. Я испытываю прилив адреналина.

А потом, как всегда, он замедляется. Не могу этого объяснить, но мой брат почему-то долетает до воды лишь целую вечность спустя. Я успеваю несколько раз моргнуть, пока он висит в воздухе, словно на канате. Я уже стала думать, что у него либо особые отношения с гравитацией, либо у меня самой реально кучи пуговиц не хватает. Хотя один раз я читала, что переживания могут сильно искажать восприятие пространственно-временного континуума.

Обычно Ноа прыгает лицом к горизонту, а не спиной, так что раньше я никогда не видела, как он выглядит во время этого своего полета в воздухе спереди, с головы до пят. Шея у него изогнута дугой, грудь тоже выпирает вперед, и даже издалека видно, что лицо открытое, как и раньше, и в этот раз он тянется руками вверх, словно пытается удержать кончиками пальцев все это жалкое небо.

– Только посмотри, – говорит бабушка, и в ее голосе звучит изумление. – Вот он. Наш мальчик вернулся. Он в небе.

– Он как будто с собственного же рисунка, – шепчу я.

Значит, Ноа ради этого постоянно прыгает? Чтобы хоть на миг стать тем человеком, каким он был раньше? С ним случилось самое страшное, что могло произойти, – он стал нормальным. Все пуговицы на месте.

За исключением вот этого пункта. Прыжки с Дьявола стали для Ноа идеей-фикс.

Наконец он ударяется о воду – совершенно без брызг, словно он вообще не набрал скорости, словно его аккуратно опустил на поверхность какой-то добрый великан. А потом брат уходит под воду. И я говорю ему: «Заходи», но наша близнецовая телепатия давно закончилась. Когда умерла мама, он от меня закрылся. А теперь, после всего случившегося, мы друг друга избегаем – даже хуже, отталкиваем.

Ноа один раз взмахивает руками. Ему плохо? Вода, наверное, ледяная. И он не в тех плавках, в которые я вшила травы-обереги. Так, теперь он плывет изо всех сил, прорываясь сквозь хаотические течения, окружающие утесы… и вот он выбирается из опасной зоны. Я громко выдыхаю, я даже не заметила, что до этого сидела затаив дыхание.

Я наблюдаю за тем, как Ноа выкарабкивается на пляж, а потом на утес, опустив голову, подняв плечи, думая лишь Кларк Гейбл знает о чем. И во всем его существе не осталось и следа того, что я только что видела у него на лице. Душа опять закопалась куда-то поглубже.

Вот чего я хочу: схватить брата за руку и убежать обратно сквозь время, и чтобы годы, словно ненужные куртки, свалились с наших плеч.

А все постоянно выходит не так, как думаешь.

Я перевожу отцовский бинокль от леса и улицы перед нашим домом на утес и океан за ним и отмечаю, что вероятность районных террористических атак падает. Я сижу на крыше, тут самый лучший наблюдательный пункт, а Фрай с Зефиром гребут по волнам на досках. Видно, что это они, потому что у них над головами мигают таблички: «Больные придурочные пучеглазые и бородавчатые сраные человеконенавистники». Хорошо. Мне через час надо быть в художке, и теперь в кои-то веки можно будет пройтись по улицам, а не красться по лесу, прячась от Фрая. Зефир по какой-то причине (Джуд? Конкретный долдон?) пока оставил меня в покое, но, куда бы я ни пошел, меня преследует Фрай, бежит за мной, как обезумевший кобель за мясом. Самая важная его мечта на это лето – сбросить меня с обрыва.

Я мысленно отправляю в их адрес стаю голодных больших белых акул, потом отыскиваю на пляже сестру, увеличиваю. Вокруг нее все те же девчонки, с которыми она тусовалась всю весну и до настоящего момента лета – вместо меня. Это миловидные осы в ярких бикини, и загар их сверкает так, что видно за несколько километров. Я об осах знаю все: если одна из них подает сигнал бедствия, то весь улей готов нападать. Для человека вроде меня это может оказаться смертельно.

Мама говорит, что нынешнее поведение Джуд обусловлено гормонами, но я знаю, что она просто меня ненавидит. Сестра уже давно перестала ходить с нами по музеям, что, наверное, и хорошо, потому что до этого ее тень постоянно пыталась придушить мою. Я видел это и на стенах, и на полу. А в последнее время я иногда по ночам застаю ее тень возле моей кровати, она пытается утащить сны из моей головы. Но я прекрасно представляю, чем Джуд занимается вместо музеев. Я уже три раза замечал у нее засосы на шее. Она уверяла, что это укусы насекомых. Конечно. Я, пока шпионил, слышал, что они с Кортни Баррет ездят по выходным на центральную набережную на великах и там соревнуются в том, кто больше мальчиков поцелует.

(ПОРТРЕТ: Джуд вплетает мальчиков одного за одним себе в косы.)

Правда: Джуд не обязательно посылать за мной свою тень. Она ведь может повести маму на пляж и показать ей одну из своих летающих женщин из песка, пока их не смоет прибой. И после этого все изменится. Хотя я этого не хочу.

Совершенно.

Я на днях опять наблюдал с утеса, как она работает. На обычном месте, через три бухты от всех. Это была большая округлая женщина, барельеф, как всегда, только в этот раз она наполовину превратилась в птицу – и получилось настолько невероятно, что у меня в голове завибрировало. Я щелкнул ее на папин фотоаппарат, но потом на меня нашло нечто ужасное и червивое, и как только Джуд ушла настолько, что не могла меня ни видеть, ни слышать, я съехал по обрыву до самого низа, пробежал по песку и, крича словно обезьяна-ревун – а она просто небывалый звук издает, – всем телом влетел в эту офигительную женщину-птицу, кувыркаясь и колотя по ней ногами, пока не разрушил в ноль. В этот раз я даже не смог дождаться, чтобы ее смыл прибой. Песок забился всюду: в глаза, в уши, в горло. Я даже несколько дней спустя находил его на себе, в постели, в одежде, под ногтями. Но это надо было сделать. Она оказалась слишком хороша.

А если бы мама пошла гулять и увидела ее?

А если настоящий талант у Джуд? Разве это исключено? Она может оседлать волну высотой с дом, спрыгнуть откуда хочешь. Ей кожа впору, и у нее есть друзья, папа, дар Свитвайнов, а помимо ног и легких – плавники и жабры.

Она излучает свет. А я – тьму.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Близнецы: Луч света и луч тьмы.)

От таких мыслей у меня скручивает все тело, как полотенце, когда его выжимают.

И со всего спиралью сходит свет.

Я перевожу бинокль обратно по обесцвеченной горе к обесцвеченному фургону для переездов, который припаркован у обесцвеченной двери в двух домах от нас…

– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф? – кричит соседский попугай-Провидец.

– Не знаю, дружище. И никто, похоже, не в курсе, – тихонько говорю я, разглядывая грузчиков, их двое, те же, что и вчера – они не обесцветились, о бог мой, совсем не обесцветились – они просто жеребцы, оба, я уже определил, что один гнедой, а второй пегий. Они затаскивают в дом черное пианино. Я приближаю настолько, что становится видна каждая капля пота на их раскрасневшихся лбах, он стекает вниз, по шее, оставляя белые прозрачные пятна на белых футболках, и они липнут к телу, словно кожа… Какой крутой бинокль! Каждый раз, когда гнедой поднимает руки, показывается загорелая полоска его лоснящегося живота. Он даже более мускулистый, чем Давид. Я сажусь, кладу локти на колени, смотрю и смотрю, и меня охватывает головокружение и жажда. Вот они понесли по лестнице диван…