Зиновьев отпустил машину и Витю Осокина, который готов был остаться на ночь.

– Езжай-езжай! Какого черта со мной тут будет?! Хочу один побыть.

* * *

Зиновьев включил отопление, и скоро в доме стало тепло и уютно, а в камине затрещали дрова, выстреливая искрами, шипя и пузырясь в особенно отсыревших местах – дров Витя занес с улицы из-под навеса. Зиновьев плеснул коньяку в пузатый стакан, сел в глубокое кресло у камина и не удержался, стал рассматривать картинки уличной художницы Даши Светловой.

Они напомнили Василию Михайловичу его детство, в котором были кошки и собаки, птички и ежики. Адель Максимовна и Михаил Андреевич на свою голову воспитали в сыне любовь ко всему живому. Она – эта любовь – с годами разрослась до невероятных размеров и перла через край, как тесто из кастрюли. В детстве всего много – и счастья, и горя, и любви.

И Дашкины картинки были словно кадры светлого детства сурового делового Василия Зиновьева. Они подкупали пронзительной честностью, откровенностью. Детство нечестным не бывает. И даже если в детстве ты прослыл врушкой, с годами становится понятно, что это не враки были, а фантазии. Это взрослость примешивает к фантазиям корысть, и они становятся враньем.

* * *

Василий Михайлович сходил в кладовку и принес молоток и гвозди. Он облюбовал для Дашкиных картинок стену у камина и принялся колотить среди ночи. Гвозди легко входили в дерево, но пару раз Зиновьев засадил молотком прямо по пальцам. Он забавно тряс рукой в воздухе, беззвучно обзывая себя косоруким. Что правда, то правда, косорукость была ему присуща: приколотить или отпилить он мог, но без гарантий качества. Работать он привык больше головой. А руками он хорошо выполнял тонкую работу – шил и даже немного вязал, ничуть не смущаясь того, что эти способности многие считают исключительно женскими.

Через час Зиновьев закончил работу. Со стены ему улыбались Дашкины звери. Именно улыбались. Зиновьев нисколько не сомневался в том, что животные умеют это делать. Так же как они могут плакать, если им больно.

...В эту ночь он так и не уснул. Лежа в гостиной на диване под теплым пледом, он смотрел, как бегает по углям огонь, готовый сдаться и уступить место серому пеплу, слушал, как скребет крышу колючая ветка сосны, как гудят вдалеке поезда, проскакивая платформу Комарово без остановки. А в окно на него с любопытством пялилась огромная желтая луна, разрисованная едва заметными лунными морями и кратерами, словно глобус.

Василий вспомнил свой прошлогодний спор с двоюродной племянницей. Очаровательная студентка, влюбленная в своего однокурсника, просто расцвела, что не укрылось от дядиного глаза, и Зиновьев, притворно вздохнув, сказал:

– Ах, солнце мое, как я тебе завидую! Любовь – это так здорово!

А та кокетливо улыбнулась и вдруг выдала:

– Да уж, дядечка Васечка, это здорово! Жаль, что вам уже не дано!

– Что не дано? – не понял Зиновьев.

– Не дано любить! Всему свое время. В мои двадцать море любви, а через двадцать лет – одни воспоминания...

– Ты считаешь, что в сорок любви не бывает?!

– Нет, конечно! В сорок люди разводятся, потом просто находят себе пару и живут вместе, чтобы не жить в одиночестве.

– Это ты серьезно так думаешь?

– Ну, дядь Вась! А как иначе?! И вообще, что мужчина, что женщина в вашем возрасте просто смешны в своих попытках проявления чувств. Все-таки всему свой срок.

«Да, молодость беспощадна!» – с горечью заключил тогда Зиновьев. Собственно, не имея в виду себя. Его чувства, как ему самому казалось, давно засохли. В жизни Василия Михайловича Зиновьева было много работы, много долга перед близкими людьми. И все! Он даже не замечал, что мимо проскальзывают мгновения, которые хотелось бы запомнить, чтобы потом, вот так, бессонной лунной ночью, вспоминать каждую деталь, каждое слово, каждый жест.

Конечно, случались в его жизни виражи, которые захватывали его в свободное от работы время. Он сорил деньгами, покупая расположение понравившихся ему женщин, и у него это получалось. Причем получалось очень легко. Зиновьев даже не сомневался в том, что нет такой женщины, которую нельзя бы было... нет, не купить – не любил он это слово... Не купить, а, скажем, покорить красивой вещицей, широким жестом, корзиной цветов. И не казалось ему это чем-то продажным и мелким. Нормально все! Женщины хотят быть в центре внимания, хотят получать подарки, хотят слышать комплименты. Зиновьев не считал это чем-то низким. И в его жизни было немало таких вариантов. Вот только с племянницей он никак не хотел соглашаться в той части спора, что касалась возраста любви. «Она просто еще молодая девочка, для нее все чувства новы. Закружится в любовных мечтаниях, не дай бог, нарвется на кобеля, и он изрядно поломает ее жизнь», – думал про недавний спор Василий Зиновьев.

Сам он никогда в жизни не терял голову от женских чар. Да, захлестывали желания и фантазии, и голова вроде кружилась, но... Не так! Не так, как вот сейчас.

Ну что в этой Дарье Светловой? Женской красоты – пока что никакой. Ручки-ножки словно веточки-палочки. Ни тебе роскошных форм, ни томных взглядов, от которых кровь кипит. Волосы красивые – это да. И глаза. Хитрости в них – ноль. Она ему свои картинки продала, а не душу с чувствами. Да и какие у нее чувства могут быть к нему, пожившему, битому уже судьбой мужику? Ей еще по киношкам бегать с мальчишками! «Стоп! А я что, в киношку ее не смогу пригласить, что ли? Завтра же! Завтра же!!!»

Вот на этой славной ноте Зиновьев наконец-то и забылся сном зыбким и трепетным.

* * *

Он проснулся рано и в прекрасном настроении, чего с ним давненько не случалось. Дома было тепло и уютно. Можно было бы поваляться перед телевизором, но Василий Михайлович просто дрожал от нетерпения снова увидеть Дашу Светлову. Он еще не знал, что он ей скажет, как объяснит свое появление. Она ненамного старше его племянницы и, наверное, тоже думает, что в сорок с лишком лет не влюбляются. «А что? Возьмет да и пошлет!»

Он хотел сделать все, чтобы этого не произошло. Было немного стыдно за то, что его вдруг обуяла налетевшая неведомо откуда страсть. Правда, это была совсем не та страсть, что сжигает порой мужчину, желающего именно ту, а не другую женщину. Внутри его все было заполнено нежным светом, таким, какой вселяется в душу от общения с ребенком. Его не реализованное толком отцовство было тому причиной или нежное мамино-папино воспитание, которое не вытравили из него ни жизнь-борьба, ни зона, ни доступность всего и вся, – кто знает?

* * *

– Витя, – сказал Зиновьев телохранителю утром, – я тебя на сегодня отпускаю. И водителя тоже.

– Это как? – искренне не понял верный Витя Осокин.

– «Как-как»... просто! Я сегодня сам поеду, один. И не скажу куда.

– Васи-и-и-и-илий Михайлович, – укоризненно протянул Витя. – Ну, это не обсуждается!

– Вить, ну скажи: кому я нужен? Никому! А я хочу побыть один, подумать. Хочу, наконец, за рулем посидеть, как белый человек. И не возражай мне! Ну, если хотите, то ползите с Сережей следом, но чтобы я вас не видел и не слышал! Все, Витя, выметайся!