Так Даша Светлова стала своей среди художников, которые устраивали выставки-продажи на Невском. Благодаря авторитету Вани Сурина относились к ней там терпимо. А когда увидели, что она со своим письмом, с кошечками-собачками и прочей четвероногой мелюзгой – Дашка стала рисовать разных звериных детенышей – никому дорогу не переходит, с ней стали дружить.

Для Даши это был не просто существенный приработок к ее не очень большой дворничьей зарплате, но и дверца в иной мир. Дворник – это, конечно, хорошо. И стыдного в том ничего нет, и жилье опять же. И Дарья к этому всему относилась правильно. Вот только очень переживала, слыша «Понаехали!», поэтому предпочитала жить по легенде, которую сама придумала.

Этим всем, которые на свою голову «понаехали», приходилось тяжело пробивать себе дорогу в иной, нелимитный, мир. Учиться на заочном, так как надо было работать. Работу поменять не моги – жилье потеряешь. Прописка – с особой отметкой. Хорошо хоть, печать на лбу – «лимита» – никто не ставил!

Может быть, кому-то все это было, как говорится, по барабану, но вот Даша Светлова тяжело переживала эти унижения. Слишком много их было в жизни. И слишком мало радости. Вот поэтому, влившись в компанию уличных художников, она, словно через крохотную дверку в каморке папы Карло, уходила в иной мир. Картинки Дарьины раскупали охотно, цену она не задирала. Могла и вообще бесплатно отдать, если видела, что работа ее понравилась, а денег у покупателя нет. Она не им дарила, а себе, и главным образом то, чего у нее самой никогда не было в жизни.

А потом ее нашел Василий Михайлович Зиновьев.

Они тогда до закрытия просидели в этом кафе у Саши Никитина, который не мешал, не торопил. Дарья все-все о себе рассказала. Они выпили, кажется, ведро кофе, и, наконец, Зиновьев встал, задвинул стул и сказал:

– Поехали!

Вместе с молчаливым Витей Осокиным они довезли Дашу до дому.

– Даш, оставь мне свой телефон. Пожалуйста. – Зиновьев покопался во внутреннем кармане своего пальто, достал толстую записную книжку и, смущенно глядя на Дарью, спросил:

– На какую букву записать?

– На букву «С». Я – Светлова.

Даша продиктовала номер телефона.

– Только он у нас коммунальный, поэтому не звоните, пожалуйста, очень рано и очень поздно.

Даша неуклюже вылезла из машины и тут же почувствовала, как холодно на улице, как резко секут лицо сухие снежинки. После теплого и уютно-кожаного салона белого «мерседеса» Василия Михайловича Зиновьева контраст был разительный. И вообще, Дашка вдруг заметила свою дурацкую изрядно поношенную куртку из старомодной болоньи, красные руки с длинными пальцами, которые слишком сильно торчали из куцых рукавов.... Ей стало стыдно. Первый раз за ее питерскую жизнь. Среди обитателей мастерской Вани Сурина Даша ничем не выделялась. Там в ходу были изношенные свитера неопределенного цвета, драные джинсы и обувь, которую приличные люди стесняются носить. А тут...

Дашка вспомнила тонкий флер запахов этого вечера: нежно-морской парфюм очень небедного, судя по всему, человека, который почему-то сумел вытянуть ее на откровенность, запах нового автомобиля – кожаный, слегка острый, щекотавший ноздри, терпкий аромат хорошего кофе и даже ментоловый вкус крошечных конфет, которыми Василий Зиновьев заменял сигареты. И почему-то ее очень волновало то, что ее новый знакомый попросил у нее номер телефона. Правда, ее смущало, что мужчина вдвое старше ее... И вообще, она ведь совсем ничего о нем не знает.

* * *

Он первый раз за много лет испытал нежные чувства к женщине. Вернее, к девушке. Еще правильнее сказать – к большому ребенку. Это была такая смесь чувств, в которой он не мог разобраться сразу. Такого у него, пожалуй, не было никогда. Существовала семья, имелись жена, сын. Но Зиновьев не мог вспомнить, когда от чувств к своим близким у него щекотало под ребрами.

– На дачу поехали, – сказал Зиновьев. Витя Осокин обернулся к нему вполоборота и вопросительно посмотрел.

– На дачу, Витя, на дачу.

* * *

Дача у Зиновьева была в Комарове: на отшибе, в сосновом лесу он построил двухэтажный бревенчатый дом с теплой верандой. Сосен рубить не дал. Только на пятачке, где возводили домик, вырубили несколько стволов. Не планировалось на участке ни парников строить, ни грядок разбивать. Сосны в полном беспорядке да ели живой изгородью, за которыми не видно было высокого забора – не дощатого без просветов, а из сетки, который не был виден на зеленом фоне, и казалось, что за елками просто сразу начинается лес. Летом в нем росли грибы и ягоды. И на участке тоже.

Зиновьев любил полежать в старом полосатом гамаке, натянутом между двумя деревьями у высокого крыльца. Он был настоящим дачником, типичным. Причем не из тех питерских садоводов-огородников, что гнут спину на шести сотках с ранней весны до поздней осени, сажая два ведра картошки весной и собирая одно по осени, а настоящим дачником – отдыхающим в загородном доме с участком.

Сначала, когда Вася Зиновьев был маленьким, его родители по местной городской традиции ежегодно снимали дачу в Лахте. Они подружились с хозяйкой дома – одинокой старушкой Екатериной Матвеевной Куковой, и стали почти родственниками. Поэтому, умирая, баба Катя, как звали ее все Зиновьевы, отписала свой домик с участком им.

К даче все они были очень привязаны и не давали ей стареть: глава семейства Михаил Андреевич Зиновьев вместе с Васей постоянно что-то ремонтировали, колотили и поправляли.

Потом отца не стало. Он тяжело переживал то, что Василий не пошел по его стопам, забросил учебу в строительном институте. А потом... А потом Василий Михайлович вместе с его бизнесом загремел в лагерь, и сердце Михаила Андреевича не выдержало. Мать, Адель Максимовна, более стойко перенесла это несчастье и все восемь лет ждала своего Васеньку. И каждую весну отправлялась на дачу, где жила до холодов.

В то время у Зиновьева уже была семья, в которой родился сын Миша, и Адель Максимовна всячески зазывала на дачу невестку с внуком. Но Кира Сергеевна свекровь не жаловала, а посему на даче появилась за восемь лет лишь несколько раз.

Когда Адель Максимовна умерла, Кира Сергеевна буквально измором взяла Зиновьева. Спекулируя здоровьем сына, она убедила Василия Михайловича в необходимости разрушить старый дом и построить нормальный коттедж, «как у людей».

Он тогда еще очень надеялся на то, что все утрясется, что будет если уж не полноценная семья, то хоть видимость ее, и на уговоры повелся. Старый дом был разрушен и распилен на дрова, а на его месте за высоким забором за одно только лето стараниями умелых шабашников был возведен каменный дом в три этажа – дурацкий, безвкусный проект этого «замка» Кира Сергеевна смогла протащить вопреки воле Зиновьева.

От их старого дома в Лахте скоро не осталось даже дров, и Зиновьев возненавидел коттедж. Жить там он не хотел и лишь изредка навещал семью, выезжавшую на отдых за город.

Деревянный дом в Комарове он построил для себя. Чем-то он напоминал ему старый дом в Лахте. Не внешне, нет. Домик бабы Кати был куда проще. А вот запах и там и там был особый – лесной.