Это не только способ спастись от нищеты — учеба кажется ей оптимальным средством не скатиться к чему-то женско-жалостному, избежать уже испытанного искуса раствориться в мужчине (см. лицейское фото пятилетней давности), этого она стыдится. Никакого желания выходить замуж и рожать детей: материнство и интеллектуальная жизнь кажутся ей несовместимыми. Она уверена, что хорошей матерью все равно не станет. Ее идеал — свободный союз, как стих Андре Бретона.

Временами ее угнетает масса полученных знаний. Она молода телом, но мыслью — стара. В своем дневнике она пишет, что «перенасыщена расхожими идеями, теориями», «ищет иной язык», стремясь «обрести первозданную чистоту», мечтает писать на каком-то неведомом языке. Слова для нее — «полоска вышивки на покрывале ночи». Другие фразы не подтверждают этот пессимизм: «Я — это воля и устремленность». Она не говорит, к чему.

Будущее представляется ей огромной красной лестницей с картины Сутина: она вырезала репродукцию из журнала «Чтение для всех» и наклеила на стену своей комнаты в студенческом общежитии.

Бывает, она подолгу вспоминает картины детства — первый школьный день, рынок возле развалин, каникулы в Сотвиль-сюр-Мер. И еще воображает себя через двадцать лет, как будет вспоминать теперешние дискуссии про коммунизм, самоубийство и контрацепцию. Эта женщина в двадцатилетнем будущем — призрак, абстрактная идея. Вряд ли она до нее доживет.

Видя ее на фотографии — красивую, спокойную, — и не подумаешь, что больше всего она страшится безумия, считая, что лишь литературный труд или, может быть, мужчина способны уберечь от него хотя бы на время. Она начала писать роман, где картины прошлого, настоящего, сны и мечты о будущем сменяют друг друга внутри некоего «я», которое похоже на нее, как переводная картинка.

Она считает себя «начисто лишенной оригинальности».

Никак не соотносятся друг с другом ее жизнь и большая История, чьи следы все же читаются в ощущении мартовского холода и промозглости — забастовка шахтеров, или духоты в Троицын день — кончина Иоанна XXIII, во фразе приятеля «еще два дня и будет мировая война» — Карибский кризис; и совпадение по времени бала Студенческого союза и путча генералов, Салана, Шаля и т. д. Время событий, а тем более время мелких происшествий — «скандальную хронику» она презирает, они чужды ее времени постоянного самосозерцания. Несколько месяцев спустя она воспримет убийство Кеннеди в Далласе еще более равнодушно, чем смерть Мэрилин Монро предыдущим летом: у нее уже восемь недель как нет месячных.

Вещи появлялись все стремительней, отодвигая прошлое назад. Люди не спрашивали себя, нужны ли им эти вещи, а просто хотели иметь их и расстраивались, что нет денег купить их немедленно. Они осваивали чековые книжки, открывали для себя «удобства системы рассрочки платежа», потребительский кредит «Софинко». Они осваивали новшества, становились гордыми обладателями пылесоса и электрического фена для волос. Любопытство брало верх над опаской. Принимались смелые новации: сыроедение и мясо на гриле, стейк тартар, говядина с перцем, новые специи и кетчуп, рыба в панировке и сухое картофельное пюре, замороженный горошек, сердцевина пальмы, лосьон после бритья, пена для ванны и консервы для собак. Кооперативные и семейные магазины уступали место супермаркетам, где восхищенные покупатели могли сначала потрогать товар и только потом купить. Полная свобода, ни у кого ничего не надо спрашивать. Каждый вечер Торговые галереи «Барбес» встречали посетителей бесплатными деревенскими закусками. Молодожены из среднего класса осваивали роскошную жизнь — с кофеваркой марки Hellem, духами Eau Sauvage от «Диор», FM-радиоприемником, дисковым проигрывателем, жалюзи на окнах и рогожкой на стенах, тиковой мебелью, ортопедическим матрасом Dunlopillo, секретером или письменным комодом и предметами мебели, которые до этого встречались только в романах. Они начинали заходить в антикварные магазины, подавать гостям копченую лососину, авокадо с креветками, фондю по-бургундски, читать журналы Playboy и Lui, Barbarella, Le Nouvel Observateur, Тейяра де Шардена, журнал Planète; склонившись над столбцом объявлений, мечтали о квартирах «исключительного комфорта» со встроенным гардеробом в жилом комплексе «Резиденция» — само название уже звучало так изысканно, впервые летали на самолете, скрывая страх и умиляясь зеленым и золотистым квадратам под крылом, досадовали, что заявка на телефон подана еще год назад, а линия так и не установлена. Остальные не видели пользы в домашнем телефоне и продолжали ходить на почту, где служащий из окошка набирал номер и потом вызывал их в кабинку.

Люди не скучали, они использовали открывшиеся возможности.

В популярной брошюре «Размышления на тему 1985 года» будущее выглядело лучезарным: тяжелая и грязная работа доставалась роботам, все люди получали доступ к знаниям и культуре. По аналогии сделанная в Южной Африке первая пересадка сердца казалась шагом к искоренению смерти вообще.

Обилие вещей маскировало скудость идей, выхолащивание веры и убеждений.

Молодые преподаватели пользовались хрестоматиями по литературе своих школьных лет — неизменными Лагард-Мишарами, ставили баллы и задавали четвертные сочинения, вступали в профсоюзы, которые в каждой листовке заявляли, что «Власть сдает позиции!». Фильм Жака Риветта «Монахиня» был под запретом, эротические издания покупались по подписке в издательстве Terrain Vague. Сартр и Бовуар отказывались участвовать в телепередачах (но кого это волновало?). Мы топтались в устаревших ценностях и дискурсах. И мы будем потом вспоминать ворчание симпатяги Нунурса — медведя из передачи «Спокойной ночи, малыши» — так, будто сам де Голль ежевечерне приходил убаюкивать нас в кровати.

Потоки всяческих перемещений пронизывали общество: крестьяне спускались с гор в долины, студенты, выселенные из центра городов, поднимались в расположенные на холмах кампусы и месили в Нантерре ту же грязь, что и жившие в нищих пригородах иммигранты. Французы, репатриированные из Алжира, и рабочие семьи, покинувшие свои низкие домики с удобствами на дворе, съезжались в большие многоквартирные комплексы с цифрами и буквами на подъездах. Но не совместная жизнь привлекала людей — им просто хотелось иметь центральное отопление, светлые стены и ванную.

Самое запретное, то, что казалось вообще невозможным, — противозачаточные таблетки — стали официально разрешены. Спросить у врача рецепт мы не решались, а он сам не предлагал контрацептивы, особенно незамужним. Просьба воспринималась как доказательство безнравственности. Было четкое ощущение, что с таблеткой жизнь разительно переменится, наступит такая свобода распоряжаться своим телом, что даже страшно. Такая же, как у мужчин.

А в мире молодежь резко заявляла о себе. Война во Вьетнаме давала ей поле для протеста, а «сто цветов» Мао — поле для мечты. Незамутненная радость находила выражение в экспериментах «Битлз». Едва услышав их, хотелось быть счастливым. Антуан, Нино Феррер и Дютронк обыгрывали их в музыкальном паясничанье. Солидные, состоявшиеся взрослые старательно игнорировали их и слушали игровые передачи на «Радио Люксембург», юморески Мориса Биро на «Европе-1», «Минутку благоразумия» Сен-Гарнье, спорили, кто из дикторш красивее, и рассуждали, кто у нас новая Пиаф — Мирей Матье или Жоржетт Лемэр. Мы только что выпутались из Алжира, насытились войнами по горло и теперь в замешательстве смотрели, как израильские танки давят солдат Насера, и опять — непонятно почему — встает вроде бы урегулированная проблема, и жертвы превращаются в победителей.