моих бессонных ночах, в моих мучительных болях. Но я болел тобой, твой покой мне был дорог, свят, моя Олюночка. Я послал письмо именинное, 1-ое, куда вкралась моя досада… и опомнился: зная, что ты оставишь письмо до Дня ангела, если придет раньше, я 20-го послал на Сережу, узнав из твоего письма, что думаешь с мамой в Арнхем на Ольгин день. И во втором письме, от 20-го, я постарался все изгладить, я весь был ласка к тебе, несмотря на мои страдания, до полуобморока. Прости же мне, Ольгунка, Олька моя, единственная моя… девочка моя бедная, одинокая, обиженная всеми… — почему мама тебя обидела?! — ты сама зацепилась? ты ведь, то-же… пе-рец порядочный… помнишь, у Островского — купец: «оби-дели Силу Карпыча…» А ему жена — «Ну, кто тебя обидеть может… ты сам семерых обидишь…»439 Ну, шучу. Верю, что обидели, — и мама, и я… и — Сережа? Пишешь: «мы все молчим». Это почему? Ольга моя, свет мой чистый, радость незаменимая… шепни же, _ч_е_м_ тебя обидели _в_с_е. — Не пиши глупостей мне, — я тебя _в_е_ч_н_о_ люблю. И не могу без тебя, до конца. Ты не поверила моим жгучим письмам? Ты их выбила из меня… и ты — дай, поцелую! — ты, ты... дала мне боли, взорвала все нервы во мне, обнажила их… я весь дрожу… слышу, как дрожит все в концах пальцев… и эти «приступы кислотности»… — знаю! — все от моего волнения. _H_e_ от тебя, детка… а от моих переживаний _т_е_б_я… — так огненно я воспринял! Серов был в отчаянии, что со мной —? «Все — нервы!» — твердил, как дятел. Он меня всего перещупал, — «ни-чего… спазмы дикие, отсюда — _в_с_е!» Он не мог прощупать печени — ее нет. — Т. е. все в порядке. Не мог ошибаться и д-р Очан, — я Серову не говорил, что советовался. Тот нашел, что ни язвы, ни-чего… ни печени, — все — в полном порядке. И признал — нервные спазмы. Не мудрено, что я стал терять в весе, если за две недели я себя «опустошал» раз пять, и почти не ел. Ну, слушай, детка… птичка, кинка, бабочка моя легкокрылая, Олюшечка, Олька, Олькушка, Ольгушонок мой… как я тебя жду… как люблю… как — _н_е_с_у_ в сердце! Слушай. Уехавшая к сестре в имение караимочка заставила мужа силой забрать меня, когда поедет на праздник. Ее сестра — миллионерша, что ездила в Голландию, — настаивала, чтобы меня привезли к ней на отдых. И меня — почти насильно! — увезли на 2 дня. 23 и 24 уже не было «кислотности» и тошноты. 25-го мы поехали. За 50 километров, дорога с пересадками, в пути — 5 часов! Были боли… приехали к вечернему кофе и ватрушкам. Замок-дворец, — ваши голландцы-рабочие, временно жившие там, по реквизиции, все изгадили, и г-же Будо стоило до полумиллиона только очистить от грязи голландской и кое-что исправить. А убытков от краж, разгрома каминов мраморных, от сожженной мебели — и ка-кой! — до 2 миллионов!!! «Наши крючники — ангелы чистые в сравнении с этим голландским зверьем» — вот как говорила m-me Будо, весом до 120 кило, а ее сестренка — 46! Теперь все в относительном порядке. Я лежал на солнце, под огромным зонтом на теннисной площадке. Кормили… — вот тут-то и горе! Мне готовили и по диете… но разве можно удержаться, когда угощают тортами, каких и до войны-то поискать надо было! Или — молодой барашек… или — пирожки с вишнями… или фисташковые кремы, вареники… — от борща я все же удержался! — и… в итоге… ночью такой потоп кислотой… — ну, мученик стал! 27-го вечером меня доставили, — мы вернулись с мужем караимочки в Париж — за 40 мин., на мощной машине, — причем с нами ехал окорок и его влиятельный хозяин… читавший когда-то мое «Ди Зоннэ дер Тодтэн». Говорят, поездка эта меня оздоровила… — ну, аппетит у меня все эти недели был сильный, правда… (но я ничего не ел) но эти ночи я сплю лучше, тошноты нет дня три, я держусь диеты, и, думаю, вес не убавляю. Самочувствие лучше. Охотно особенно пью чай с твоей земляникой, — ах, ты, душистая моя, — с тобой чай пью, тебя целую, Ольку глупую мою, капризку… трепыхалку… — ты не знаешь, не воображаешь, _к_а_к_ бессмертно люблю тебя! Ах, как была нежна со мной караимочка, как она меня любит… — нежно любит, знаю… пи-са-теля и «светлую душу» во мне любит… — и я с ней очень дружен… но, Оля, я же не мальчик, чтобы не знать, _к_а_к_ я тебя люблю, и _к_т_о_ ты для меня! Выкинь из сердца все сомнения, выдуманные обиды… — не создавай тревог, без которых ты, словно, и жить не можешь. Оля, во-имя твое я дал себе слово — бросить куренье, и вот, 23 и 24 — не курил… потом сорвался… но с 27, третий день ни одной покурки… — потянет, вспомню «во-имя твое» — и силен.

Олюночка, как ты меня удручаешь своим отчаянием! Вот, в письме, не заказном, — оно пришло лишь на день позднее заказного, — от 22-го, пишешь о «розге» моей. Как все это неверно! У меня вырвалась, и я все «взял назад», — я вспомнил, что ты будешь держать письмо до Дня ангела, и послал вдогон. Я разорвал письмо с упреками… — оно из «нервов» моих разбитых вышло, и все же, я преодолел себя. Ревновать тебя к самому себе… — нет, для меня это слишком сложно, я куда проще, куда честней с самим собой. А с тобой… — Оля, ты для меня — святыня, это не словечко, это _т_а_к_ я тебя ценю. И не смей говорить — «ты забыл прошлый год… ты забыл мое „золотое“ письмо». Нет, такое не забывается, — из _н_е_г_о_ рождалась любовь. Не верно — в отношении меня — что женщина не должна открываться… Я целую твои ножки за твое письмо… от 4-го июля. Напрасно отучилась ты быть «дамой». Нечего обращаться в мужичку! надо оставаться изящной, чистой, не лизать хлевов для неизвестных «строгих гостей голландских», нечего их учитывать… _ч_т_о_ скажут! Плевать.

Тебе, робеть, перед богатой _д_а_м_о_й..! — когда ты сама — сверхбогатство! твоего мизинчика не стоят все голландские дамы вместе!.. Ну да, я подумал, что ты _в_с_я_ погружена в _и_х_н_е_е… раз так готовишься к смотринам… значит, дорожишь «честью Дома»! Но зачем _т_а_к_ писала?!! И зачем так альтернативно — «или приезжай, или — я уеду на осмотр к доктору…» «вот — тебе!» Виноват ли я?! Ведь это — _з_л_о_ в тебе писало. И ты