захочешь вернуть себе человеческий облик, все, что нужно сделать, – пролить немного собственной крови и снять кушак», – мы с Андерсоном содрогнулись. В словах «человеческий облик» прозвучала легкая насмешка, и мы возмутились, что он так разговаривает с Билли. Но куда сильнее нас потрясло то, как шутка внезапно превратилась в реальность. Тогда я впервые испытал страх тем вечером, и чем дальше мы ехали, тем сильнее и неотвязнее он становился, а на унылой, залитой яркой луной пустоши я ощутил совсем уж тошнотворный ужас и взмолился:

– Билли, ради бога, давай вернемся.

Но Крейн спокойно сказал:

– Билли, ты готов? Первым делом ты должен снять с себя одежду – да-да, всю.

И Билли, не глядя на нас, дрожащими руками начал расстегивать пуговицы. Стоя рядом с ворохом одежды, совершенно белый при лунном свете, он сказал, стуча зубами:

– Надеюсь, я скоро обрасту волчьей шкурой, чертовски холодно.

Но это жалкая шутка не удалась, заставив нас всех трястись – всех, кроме Крейна, который тем временем наливал что-то в кружку из фляжки.

– Ты должен выпить это – все в порядке, оно не отравлено. Я сам его заварил – в нем корешки и прочее.

И обряд начался. Билли было велено начертить вокруг себя на земле круг, и тот молча повиновался. Ему дали еще какое-то зелье.

– Окропи руки, веки, пупок и ступни. Всего каплю-другую. Хорошо.

Я дрожал всем телом и не осмеливался даже взглянуть на Андерсона, потому что знал: он тоже дрожит. Крейн невозмутимо продолжал:

– А теперь настала менее приятная часть. Боюсь, тебе придется отведать человеческой крови. – Он обратился к нам, будто фокусник, просящий у публики часы взаймы: – Кто-нибудь из вас готов добровольно пожертвовать?

Мы с Андерсоном содрогнулись еще пуще – от ужаса.

– Слушай, Крейн, это отвратительно.

– Ты не можешь продолжать это, Крейн.

Но Крейн сказал:

– Ну, Донн, что будем делать?

И Билли спокойно ответил:

– Продолжай, Крейн.

Он впервые заговорил с тех пор, как начертил круг, и теперь он стоял совершенно невозмутимо, а вид у него был невероятно беззащитный.

– Что ж, раз никто из твоих друзей не желает быть добровольцем, видимо, я должен предложить тебе свою кровь.

Но нас обоих внезапно осенила мысль, что это нужно предотвратить любой ценой. Я осознавал непосредственную и непреодолимую опасность и буквально примерз к месту. Андерсон двинулся вперед.

– Если Билли решил продолжить, пусть лучше возьмет мою.

И Крейн легко согласился:

– Как пожелаешь, дружище. Не заходи внутрь круга и режь поглубже, ему понадобится немало. Вот и все, о чем я тебя прошу.

Но и он, и я, и сам Андерсон знали, что он прошел некую странную проверку.

Андерсон закатал рукав и сделал надрез, а Билли без колебаний приник губами к ране. Через несколько мгновений Крейн сказал:

– Этого достаточно.

Тогда Андерсон крепко перевязал руку платком, а Билли распрямился. Тонкая струйка крови стекала у него по подбородку. Его заставили повторить какие-то сумбурные заклинания на неизвестном языке. А затем Крейн вынул меховую ленту.

– Кушак, – сказал он. – Обвяжись им, Донн. А теперь ты должен преклонить колени и прочитать Pater noster[233] задом наперед. Лучше повторяй за мной.

А дальше случилось то, чего я, наверное, никогда в жизни не забуду. Билли не стал опускаться на колени, он встал на четвереньки, как животное, и запрокинул голову. Его русые волосы колыхались в лунном свете, а на лице появилось выражение освобождения и дикости, губы растянулись и обнажили зубы. Я стоял там, охваченный ужасом, и видел все своими глазами.

– Amen, Saeculorum Saecula in gloria[234].

Существо внутри круга сделало глубокий вдох. Теперь я не осмелюсь даже подумать, что это был за звук. Я решительно отказываюсь считать, что это мог быть не голос Билли, что внутри круга был не Билли, – его лицо ужасно исказилось причудливой игрой лунного света. Даже тогда, в минуту ужаса, я не позволил себе подумать так, но какое-то звериное предчувствие неведомого подсказало мне, что этот звук надо прекратить, если все мы хотим остаться в здравом уме, ибо с того момента, как мы его услышали, наша жизнь должна полностью перемениться. Андерсон тоже это понял, и, поскольку он всегда действовал быстрее меня, он шагнул внутрь круга, пока я стоял, примерзнув к месту от ужаса. Он был сильный парень и выволок Билли за пределы нацарапанной окружности, сорвал с него кушак. Билли рухнул кулем и разбил локоть о камень, капля крови просочилась в землю. Затем он встал и, нянча ушибленный локоть, сказал:

– Дик, ты свихнулся? Зачем ты это сделал, скажи на милость? Я из-за тебя так больно ударился!

А потом он внезапно повернулся к нему лицом и разразился истерическими рыданиями, упал на землю и лежал, содрогаясь всем телом, а мы втроем смотрели на него. Крейн, разумеется, заговорил первым[235].

Национальная игра

Брат спросил меня за завтраком:

– Сколько ранов ты набрал, когда в последний раз играл в крикет?

И я честно ответил:

– Пятьдесят.

Я хорошо помню этот случай, ибо именно так и было. В школе – ах! – теперь уже много лет назад – я был лишен привилегий шестого класса за непунктуальность или еще какое-то мелкое нарушение, и крикетный капитан моего дома – юнец, на сочувствие которого я едва ли когда-либо мог рассчитывать, – воспользовался моим унижением и поставил меня во главе игры, вполне уместно названной «Игрой отбросов». Я мрачно негодовал из-за такого разделения, но, между прочим, день оказался не так уж плох, как я ожидал. Прибыл только двадцать один мальчик, так что противостоять мне было некому. Я решил играть за обе команды, пока они отбивали. Таким образом я обеспечил себе отдых и час или около того увлеченно предавался чтению, войдя первым и не сумев пережить первый овер. Когда по самым разным причинам одна из команд полностью выбыла – судьей всегда был следующий бэтсмен, с нетерпением ожидающий своего иннингса, а посему обычно он весьма охотно откликался на самую нелепую жалобу, – я пристегнул пару щитков, принесенных новым мальчиком, хотя на них горячо претендовал уикет-кипер, и вышел отбивать. Вторая команда подавала не так хорошо, и, пропустив мяч-другой, я внезапно, к своему величайшему изумлению, ударил по нему с большой силой. Придя в восторг, я отбил еще раз, и еще. Филдинг был весьма нерешительный, раны накапливались. Я спросил у маркера, сколько я набрал, и тот ответил:

– Тридцать шесть.

Время от времени я менял боулеров, будучи по-прежнему капитаном одной из команд, и