ведала, что все в этом мире — как цветы на лугу, как дорожная пыль. Не здесь, в земной юдоли — на той стороне ждет нас истинная жизнь наша. Но знаем ли мы, возлюбленная Кассандра, дорогу к той неведомой стороне?..

— Господь ниспосылает человеку испытания ради укрепления доблестей, но более — во утверждение веры в безграничное его всемогущество...

Эти слова произнес Ион Некулче. Боярин шел, опустив очи долу, горестно хмурясь, переставляя золоченый посох с великой осторожностью, словно бросая вызов безжалостным законам мира. Порой гетман прикасался плечом к кафтану своего господина (которого страшился здесь, на Руси, точно так же, как и в молдавской столице), тогда он лихорадочно вздрагивал, бросая на князя взгляды, полные сострадания и покорности. За ними, сраженные скорбью, непривычно притихшие, следовали четверо сыновей и обе дочери, утешение души преследуемого роком господаря. Старшей среди княжьих отпрысков была Мария; добрая сестра, она держала за руку маленького Антиоха, беспрестанно хныкавшего и просившего отвести его домой да вернуть туда маменьку. Остальные княжата — Матвей, Смарагда, Константин и Шербан — сбились в кучу и кусали губы, словно взрослые, исстрадавшиеся люди. За ними вдоль улицы тянулись ряды молдавских и русских бояр и сановников, священников, офицеров, солдат и слуг.

— В сей жизни следует вкусить от добра и зла, от горестей и сладостей ее, — отозвался шедший рядом с Некулче грамматик Гавриил. Бояре, иереи и дворяне, услышавшие эти слова, одобрили их, кивая головами или просто опуская ресницы.

«Эти люди мыслят, что с кончиной моей верной Кассандры случилось небывалое дело, — с упрямством подумал Кантемир. — И ни один не может понять, что в мире есть высшие силы, не зависящие от нашей воли, господствующие надо всем, что наделено жизнью и что мертво. Не злая хворь ее сразила. Не врач Михаил Скендо стал повинен в ее смерти, неверно прописав лекарства. Не мы подвели ее к могиле и толкнули в нее. Миром правит неотвратимый закон естества; существует игра, по коей действует провидение, и наше дело перед нею смириться, ибо противиться — не дано. Красота мира сего, к коей стремимся беспрестанно, — горьчайший обман. Еще одна жизнь истекла из моря нашего существования, еще одна душа угасла. Вчера — одна, нынче — другая, завтра — еще одна... И так — всегда».

Боль утраты, растравляемая подобными истинами, особенно беспощадна и нестерпима.

Разделить горе со своим князем явилось все боярство, последовавшее за ним в изгнание. Не было только капитана Георгицэ, ныне — военного моряка в царском флоте. О кончине княгини он узнает через несколько дней, на борту своего корабля в Невском заливе, или в Петербурге, куда Георгицэ отбыл еще зимой, по приказу самого царя Петра Алексеевича. С ним устраивать их семейный очаг в новой столице поехала также молодая госпожа Лина. Прочие молдавские бояре, молодые или пожилые, не спешили подставлять шеи под ярмо жестких жизненных правил, предписываемых ныне царем. Попрятались по углам, как лисы и зайцы за кустами, в ожидании времени, когда можно будет снова удариться в бегство — пересечь Днестр и пасть поганым туркам в ноги. Ударить челом об землю перед первым же агой, слезно раскаиваясь в том, что последовали за своим государем в Россию.

— Дела наши, и слова, и помыслы, все совершается по воле всевышнего, — пробормотал по-гречески Анастасий Кондоиди, учитель княжеских детей.

С тяжелых век неба все гуще падали дождевые капли. Украшенная алмазами, вышитая жемчугами, митра его преосвященства епископа Феодосия наполнилась водой, золотой крест блеснул, словно в невеселой усмешке. Это диво приметилось московскому коменданту Ивану Измайлову. Он поник головой, словно его одолевала дремота.

«Вот как оно, милая Кассандра, — продолжал размышлять Кантемир. — Не так выходит в мире сем, как мы желаем, но как случается. Сим летом царь Петр тоже хотел сдержать слово, данное мне в Луцке, так что я уже, подобно перелетной птице, видел себя вернувшимся к престолу своей земли. Объявили войну поганым. Хвастливый и ленивый султан самолично покинул свои подушки и начал с похвальбою размахивать саблей. Подговариваемый визирем Сулейманом-пашой, султан собрал под Адрианополем войско с пушками и обозами. Татарские чамбулы, ведомые злыми мурзами, начали опустошать Украину и другие места, появились и под самым Киевом. Лазутчики доносили, что шведский король Карл тоже собрался на брань, приказав генералу Штейнбоку провести армию через Польшу, к Бендерской крепости.

В те дни, милая Кассандра, словно лучи нового солнца озарили нашу судьбу. Вызванный в Петербург, на заседание сената, я не сомневался уже в том ни капли. Христианнейший царь решил поставить под мое начало сорок тысяч кавалерии, сорок тысяч калмыков и тридцать тысяч донских казаков, чтобы прорваться в Крым, разгромить орду, да посчитать затем османам зубы. Счастливые дни, дорогая супруга, довелось тогда пережить. Я видел уже себя на коне, стелющемся в галопе; видел в подзорную трубу раздавленное войско султана; слышал молдавских бояр и мужиков, присягающих мне в верности и приветствующих мое возвращение на престол. Но Борис Шереметев, маршал, Федор Апраксин, адмирал флота, Савва Рагузинский, министр, противопоставили воле сената веские доводы. Не годится, мол, державе Российской вести войну сразу на три стороны. Ибо, как поучали прославленные стратеги минувших времен, три волка, окружив добычу, справляются с нею особенно легко. Будучи же в здравом уме, следует расправляться с каждым поодиночке. Искупаем для начала гордого Каролуса в море, умиротворим польского Августа и лишь после этого ударим с богом на турка. Прекрасные, логические суждения! Мне же остается только ждать. Надеяться на безграничное могущество господне и на непобедимую десницу царя. Да помнить о том, что бесермены, клятвопреступники и лжецы недолго будут соблюдать договор о мире, достойный же царь недолго станет терпеть в теле своей державы отравленные когти супостатов».

Дождь продолжал лить, густой и мелкий. Дома Москвы, казалось, с сокрушением вздыхали, тайно вознося искупительные мольбы. Под стенами и заборами гундосили нищие и калеки, многие — не в силах уже и протянуть руки, поникнув и роняя слезы.

Дмитрий Кантемир недолго разглядывал их. Взоры князя остановились на его спутниках, сгорбившихся в промокшем платье. Охваченных горькими думами, согбенных печалью. Только старый Трандафир Дору, капитан драбантов еще при господаре Константине Кантемире-воеводе, командовавший стражей княжьего двора и кучер государя, держался стойко, как горный утес, хотя шесть десятков зим серебрили его густую бороду. Камерарий Антиох Химоний — в России его звали «господин Камерарь», управитель обширных вотчин,