Этим ранним утром паб еще пустовал.

— Я забрался туда через заднее окно. Все заранее спланировал, напялил потрепанную одежду и захватил с собой кое-какие инструменты. Один тамошний кадр в белом халате заметил меня, но принял за обычного монтера! А все остальное получилось чертовски легко. Там висела большая доска с именами пациентов и номерами палат. И я, не привлекая внимания, проскользнул в нужную комнату. Прошло явно больше получаса, когда одна из сестер обнаружила меня!

— А он обрадовался, увидев тебя?

— Еще как! Он все держал меня за руку. Расспрашивал, как дела у всех вас. И удивился, почему ты не навестил его.

— О боже!

— Я сказал, что врачи не разрешают нам приходить.

— Но ты же прошел. Как бы мне хотелось…

— Мы так хорошо поговорили, у меня еще никогда не было такого важного разговора, мы могли бы проболтать много часов.

— Конечно, ты, должно быть, успел хорошо узнать его, пока он жил тут у тебя.

— В общем, неплохо, но все-таки тогда он еще оставался для меня загадкой, я не мог толком понять его. Ты знаешь, поначалу я даже думал, что он преступник, скрывающийся от полиции!

— О чем же вы говорили, я имею в виду, когда ты пришел к нему в клинику?

— Ох, он откровенно изливал мне душу, рассказывал обо всем на свете и о себе, конечно.

— О себе? А что именно?

— Ну, думаю, он надеялся, что этот разговор останется между нами.

— Уверен, он не стал бы возражать, если бы ты поделился со мной. Он понимал, что умирает?

— Не знаю. Он сказал: «Мне пора на покой!» Но что значили эти слова? Возможно, просто отдых, верно?

— Ты сказал, что не мог толком понять его поначалу. Но что же ты понял потом?

— Не знаю. По-моему, он в каком-то смысле святой. Или, следует сказать, был святым, я не могу представить, что его больше нет.

— Как и я. Мне он представляется аватарой, то есть неким божественным воплощением, чистым безгрешным созданием, ниспосланным с благой вестью в наш ужасный мир, типа ангела, что ли… Не могу выразить этого словами.

— Нет, ты попал в самую точку, приятель. Но кто ж нам поверит? Возможно, он еще вернется… только не в наше время. Тебе налить еще?

— Нет, спасибо, мне пора начинать паковаться…

— Так ты решил уехать на побережье?

— Да, в свой коттедж. Я пытался продать его, но, к счастью, не нашлось покупателя. Я был бы рад, если бы ты заехал туда и пожил у меня, там мы могли бы продолжить разговор о Питере…

— Да, ты ведь планировал стать монахом, верно? Моя мать тоже хотела уйти в монастырь.

— Правда? Так ты католик?

— Да, вернее, был. Теперь я стал грешным мытарем, или трактирщиком.

— Я заскочу к тебе еще, когда вернусь. Мне очень хочется, чтобы ты рассказал мне подробно…

— Ну, тогда тебе придется поторопиться, на следующей неделе я уезжаю.

— Ох, как жаль…

— Да, перемены, черт побери, грядут перемены. Я тоже собираюсь на покой. Собираюсь вернуться в свою родную волшебную страну, где небеса находятся там, где они и должны быть, — в голубой вышине, — а не сереют в лужах под ногами, как здесь, словно мир перевернулся с ног на голову.

Беллами намеревался уединиться с Анаксом в своем коттедже у моря, но краткое предварительное посещение показало, что дом его цел и невредим, однако в нем холодно, уныло и печально. Поэтому, поддавшись порыву, он пригласил погостить туда Клемента с Луизой и, конечно, Мой и Эмиля. Эмиль пока не мог приехать, его держали в Лондоне торговые дела. Но Беллами через день получал от него письма. Остальные гости уже прибыли. Харви и Сефтон отправились в Италию, получив деньги на это путешествие в подарок от нового отца Харви. Рождественские праздники пронеслись в бестолковой и напряженной суете. Начался январь.

Квадратный и приземистый, сложенный из камня дом стоял неподалеку от устья узкого, пенного и темного, как «Гиннес», потока. Покрытые густой травой холмы, на которых паслись черномордые овцы, спускались к крапчатым рыже-серо-черным скалам с узкими ступеньками и к мелким внутренним водоемам, населенным крошечными рыбешками и актиниями, которых, видимо, совершенно не пугала частота и высота приливов и отливов. Дальше по берегу громоздились темно-серые валуны, испещренные белыми геометрическими структурами совершенно причудливых очертаний, облепленные огромными старыми зеленоватыми раковинами, давно иссушенными и окаменевшими, и украшенные светлыми отпечатками доисторических ползучих тварей. Бурые, неизменно влажные морские водоросли, окаймлявшие нижний уровень прилива, постоянно прочесывались с резким перемалывающим рокотом неумолимыми и мрачными седыми волнами. В любое время года туманные дожди изливались на мощные, высившиеся за чередой прибрежных холмов лесные деревья: сосны и пихты, могучие тисы и древние дубы с извилисто переплетенными кронами.

Беллами терзали воспоминания о разговоре с Кеннетом Ратбоуном. Лучше бы его вовсе не было, лучше бы он вовсе не зашел в то утро в «Замок», поглощенный желанием поговорить с кем-нибудь о Питере. Достаточно было помедлить каких-то пару дней, и тогда Кеннет спокойно укатил бы в свою Австралию, а он не стал бы терзаться, представляя, как Кеннет сидит у постели Питера, держа его за руку. Почему же ему самому не хватило сообразительности, чуткости и всепоглощающей любви, ведь он тоже мог бы пробраться в клинику через окно, найти Питера, поддержать его, приложиться к его руке, а потом услышать все те драгоценные сведения, о которых ему теперь не суждено узнать никогда! Всего через два дня Беллами опять прибежал в «Замок», но Кеннет уже уехал, вернулся в страну правильных небес, не оставив адреса и увезя с собой такие драгоценные секреты.

«Мне следовало догадаться, — думал Беллами, готовясь ко сну, — Уж я-то знал бы, о чем его расспросить, мне он рассказал бы гораздо больше и убедился бы, что я способен воспринять его заветы, сохранить их и использовать для просвещения. Возможно, он думал бы обо мне как о своем преемнике в этом мире. В конце концов, он же подтвердил, что я стал его секретарем. Вероятно, о боже, он ждал меня! О, если бы только свершились все его задумки, все то, что он обещал мне, тогда я мог бы жить с ним и помогать ему, и теперь я не в силах выкинуть из головы представления об этом замечательном будущем! Ведь он сам говорил мне: „Свет рассеет все жуткие призраки“. Он смог бы приобщить меня к реальности. Но сейчас меня пожирают дьявольские угрызения совести, в голове крутятся отвратительные мысли, я опять заболею, ко мне вернется старая депрессия. И во всем виноват я сам, я мог бы спасти, мог бы освободить его, мне не хватило лишь смелости, не хватило воображения. Он был ангелом, я видел пронизавший его свет, видел, как он преобразился. И все это я нечаянно потерял, словно нечаянно убил его. Он будет принижен и забыт. Я вижу, что процесс этот уже начался. Они недооценивают его, называя безумным, позволяя его образу расплыться и превратиться в нечто грустное и банальное. Его величие недоступно пониманию их маленького мира. Он говорил мне: „Позже вы придете ко мне“. Возможно, он просто подразумевал, что сумеет выжить. О, если бы только у меня появилось подтверждение… Но какого подтверждения я жду?»