Ты понял, — это твердо, не так, как летом, когда у меня были еще силы страдать, — меня в твоей жизни нет. Не приходи, не пиши, не спрашивай моих близких. Простись со мной в твоей душе, как прощаюсь с тобой я…

Твоя.

Нина — Брюсову.

2 января 1910 г. Москва.

Это письмо я пишу тебе, Валерий, пользуясь последним правом, — правом осужденного на смерть. Поверх всех слов, что говорила я убедительно, холодно, распустив шаг за шагом мучительную нить, у меня звучат какие-то другие, совсем простые, понятные каждому живому человеку. Да, ты прав, мне осталась только смерть. Я еще доживала эти дни последние остатки нашей связанности, близости, слушала твой жестокий голос — еще живой, еще обращенный ко мне. Через несколько дней вокруг меня будут молчание и пустота. И я знаю, что не смогу, не сумею их пережить. В первый раз у меня нет надежды. Много, много раз мы расставались будто навсегда, но у меня было чувство такое твердое и верное, — нет, мы слишком близки, мы неразрывно связаны, мы не можем, мы не можем в этом мире жить друг без друга! И я тебя ждала, и ты приходил опять милый, близкий. И ты приходил… Теперь я знаю, что ты не придешь, не вернешься. В твоем голосе жестокая замкнутость отчужденной души, в твоем сердце покой равнодушия. Ты боишься сказать ласковое слово, чтобы я не потребовала «его оплаты». Такты сказал сегодня. Ты предлагаешь мне что-то, напрягая последнее состраданье, и не можешь, не можешь быть даже только добрым.

Милый, вечно любимый Валерий! я ничего не жду, ни на что не надеюсь, ничего не прошу. Я знаю, что пришел мой последний черный день, когда нет спасенья и нет пощады. Ах, только пойми меня. Пойми душу, которая сгорела от любви. Я минутами стараюсь воплотиться в тебя, почувствовать все, что чувствуешь ты, и вижу тогда себя, сидящую перед тобой с мукой в каждой капле крови, и тогда ощущаю тот ледяной холод, с которым ты смотришь мне в лицо и не узнаешь меня. Не узнаешь глаз, что сияли для тебя когда-то, губ, которые ты целовал с такой страстью, не видишь души, которая рвется к тебе с последней тоской. Я знаю это. И передо мной были те, кого я больше не любила. И на Сережу смотрела я когда-то твоим холодным непроницаемым взором. Мне не стыдно! Покажи это письмо ей (жене. — И. Т.), покажи кому хочешь, наклей на фонарном столбе!.. Ты понимаешь меня умом, мыслью, рассудком, но тебе уже не больно моей болью и не радостно моей радостью. Ты знаешь все обо мне минута за минутой, все муки обиды, ревности, покинутости, но они не трогают чувства, мертвого для меня. Я проваливаюсь в пустоту, в черную яму, я чувствую себя маленьким, заброшенным, издыхающим от холода щенком. Когда меня не касаются, как прежде, твои ласковые руки, когда я не могу подойти тесно и нежно прижаться к твоему плечу, услыхать твой голос, полный той, прежней, забытой тобой нежности. Я не могу просыпаться и засыпать с мыслью, что этого не будет никогда, что даже рабства моего не берешь ты, что я тебе вся чужая — с моим телом, с моей душой, с моими мыслями. Я смотрю на себя в зеркало: бледное, бледное лицо, синие тени под глазами, скорбные бледные губы, согнутые плечи. Разве таких любят? Боже мой, разве любят таких? И разве такой ты встретил меня! Ты не хотел видеть моего лица радостным, ты опечалил навсегда мои глаза, провел линии горя у губ…

Если я противна тебе совсем, если тебе отвратительно мое бледное лицо со скорбным ртом и похудевшее от яда тело — о, тогда все кончено, и ничего, ничего не может ожить. Но ведь я не разучилась смеяться и радоваться. По твоей воле слезы могут стать смехом и гримаса боли — ласковой улыбкой. Я тебя так люблю, так нежно, глубоко и жертвенно люблю, что все, все мое существо в твоей власти. О, если бы ты захотел от меня чего-нибудь и только, только немножко ласки, немножко внимания, — разве я не простила бы тебе этих дней горя!.. Валерий! Валерий дорогой, это письмо — тот последний рубль, который бросает на стол нищий игрок, ощупывая в кармане револьвер… Если тебе нечем ответить на него и ни одной струны чувства не шевельнется в твоей обмершей душе, — я замолчу и ты не услышишь больше моего голоса. Разве мы знаем что-нибудь о себе?! Разве я знала, что после всех обид и оскорблений я смогу обращаться к тебе так!.. Ты знаешь, видишь сам, что наша история пришла к концу, что она не может длиться, тянуться в мучительных медленных днях. Это мое последнее обращение, это в последний раз я тяну к тебе руки… Ведь ты можешь потом пожалеть, ты не найдешь себе места от раскаяния, если сейчас ты безумно, безрассудно в опьянении чувств толкнешь меня в яму.

Я вспоминаю разные твои слова и еще недавние, до болезни, до этого сиденья дома, которое обратило тебя в камень. Я вспоминаю тебя этим летом после первого припадка аппендицита. Мы расстались как близкие, а через десять дней ты говорил как чужой… Боже мой, женщины ведь не похожи на меня. Они идут к цели с иезуитской хитростью и не разбирают средств. И морфий еще, и болезни, — все это меняет душу на время, но тем ярче проявится настоящая, если придет ее час. Я вовсе не хочу, чтобы ты, прочитав это письмо, сцепя зубы от гнева и чувства вынужденности, ответил мне лживыми словами доброты. Я обращаюсь к самому тайному, темному, интимному твоего сердца, — загляни туда, спроси себя строго, твердо и вынеси мне приговор без дрожи в руках. У меня нет перед тобой гордости, я готова простить тебе все обиды, я готова встретить тебя с влюбленной нежной улыбкой, скрыв печаль, опустив ее на дно сердца. Но если есть у тебя хотя что-нибудь живоеко мне, если ты увидишь живое, почувствуешь в себе. Если ты разлюбил меня, как это бывает с людьми, когда почти телесное отвращение отталкивает от человека, когда нет совсем желания когда-нибудь увидать его лицо, — это неотразимо и неотвратимо. И я уйду покорно, умру, отойду от тебя без слова. Но если чувство твое ко мне ослабело вместе со всем чувством жизни, разве не сумела бы я понять этого и принять как болезнь, от которой старалась бы тебя лечить терпеливо и нежно?

Милый, подумай, разве ты не знал привязанности? Разве ты не знаешь, как обращаются с людьми, дорогими сердцу? О, не о безумии, не о страсти говорю я! Я хочу так мало, мало. Я прошу только — позволь тебя любить и будь со мной так, чтобы моя любовь не задохнулась от горя.

Я знаю, что все бесполезно, если я противна тебе с моей душой и телом моим, как бывает противна женщина мущине. И если все так, — не отвечай мне на словах. Скажи только одно, — «я получил письмо», чтобы я знала, что посыльный тебе отдал его. И я больше не ворвусь к тебе с любовью, что возбуждает дрожь отвращения. Последняя женская гордость не позволит.

Валерий! дорогой мой Валерий, я стою рядом со смертью. Теперь я знаю, что другого выхода мне нет. Я не могу жить, только чтобы вспрыскивать морфий и следить за собственным разложением. И ты подумай, может быть, ты только временно омрачен, отуманен болезнью, может быть, я нужнее тебе, чем тебе сейчас кажется? Посмотри вглубь твоего сердца. Я еще могу тебя встретить живая, твоя, с улыбкой и радостью.

Ты говорил так недавно, что я единственный близкий тебе человек на земле. Ты говорил! Может быть, потом сам ты будешь называть себя «чудовищем», когда я погибну, и когда погибнет все, что может еще ожить сейчас.