Речь идет о жандармском подполковнике Кушинникове, входившем в состав следственной комиссии по делу Мартынова.

Все эти сведения в 1892 году сообщил в печати П. К. Мартьянов, ссылаясь на московского полицмейстера Н. И. Огарева, который, в свою очередь, ссылался на какого-то офицера, служившего под его начальством. В нашей памяти это освежила Э. Герштейн.

Подобную информацию при желании можно было бы взять под сомнение: имя офицера не названо, сведения исходят из «третьих рук». Да и Мартьянов не вполне надежный источник…

Тем не менее Герштейн права: рассказ достоверен. Мы имеем возможность привести подтверждение этого факта.

Легенда о вскрытых письмах стала распространяться по Петербургу «именно на той самой неделе, когда почта принесла… известие о дуэли и смерти Лермонтова». И распространял эту легенду не кто иной, как генерал Дубельт!

Сообщение исходит от В. П. Бурнашева[981]. На одном из вечеров у А. Д. Киреева — управлявшего конторой императорских театров, который, будучи родственником Святослава Афанасьевича Раевского, вел издательские дела Лермонтова, Бурнашев встретил Дубельта, постоянного посетителя киреевских карточных вечеров. И слышал от него своими ушами, что причиной дуэли была нескромность Лермонтова, распечатавшего чужие пакеты.

Надо ли доказывать, что Бурнашев был при этом весьма далек от мысли заподозрить Дубельта в желании дискредитировать поэта. Для Бурнашева — это «превосходный рассказчик», «человек, приятный в обществе», «всезнающий русский Фуше». В данном случае важно учесть, что «воспоминания петербургского старожила» — В. П. Бурнашева появились в печати в 1873 году — на двадцать лет раньше, чем мартыновские приятели пустили в ход семейную переписку, долженствовавшую доказать, что причиной дуэли послужил неблаговидный поступок поэта.

В то же самое время, когда Дубельт распространял по Петербургу рассказ о распечатанных письмах, по Москве пошел слух, что «Мартынов имел право» вызвать Лермонтова, «ибо княжна Мери сестра его» (Елагин). Но даже и этот корреспондент, признающий за Мартыновым право требовать сатисфакции для удовлетворения фамильной чести, обвиняет его: «зачем он не заставил Лермонтова стрелять». И отмечает, что «обстоятельства дуэли рассказывают различным образом и всегда обвиняют Мартынова, как убийцу».

Письмо Андрея Елагина датировано 22 августа 1841 года. Но слух о «княжне Мери» пошел в те самые дни, когда в Москву приехал Орлов — после 8-го числа. Уже в первой половине месяца эту новость сообщил своим сестрам Т. Н. Грановский[982].

Эти рассказы не вязались с пятигорскими письмами. Иные сомневались в правильности московских слухов относительно «княжны Мери». «Мартынов — брат мнимой княжны, описанной в „Герое нашего времени…“» — писал Мефодий Катков.

Тем не менее клевета свое сделала. Россказни о княжне Мери и о том, что в лице Грушницкого изображен сам Мартынов, сообщая происшествию скандальный характер, отвели общественное внимание в другую сторону и тем самым позволили, казалось бы, раз навсегда скрыть политический характер дуэли.

Вот почему так важны эти письма, содержащие первые сведения о гибели Лермонтова. Они помогают восстановить картину убийства и последующие усилия III Отделения оклеветать Лермонтова и дезинформировать русское общество.

Строки из писем 1841 года сообщают правду о гибели Лермонтова и о преступлении Николая I и всей его клики, направлявших руку Мартынова.

К числу этих свидетельств следует приобщить, наконец, еще одно — новое, обнаруженное среди бумаг Верещагиной, полученных от профессора Мартина Винклера и переданных в Литературный музей, а затем в Ленинскую библиотеку. Это — письмо Екатерины Аркадьевны Столыпиной к сестре (матери А. М. Верещагиной) Елизавете Аркадьевне, отправленное из Середникова 26 августа 1841 года. В этом письме содержатся подробности гибели Лермонтова, причем пересказываются они со слов… секунданта Глебова! Этот важный документ впервые опубликовали в сборнике Ленинской библиотеки сотрудницы Литературного музея, исследователи Лермонтова И. А. Гладыш и Т. Г. Динесман.

«Мартынов, — пишет сестре Екатерина Аркадьевна, — вышел в отставку из кавалергардского полка и поехал на Кавказ к водам, одевался очень странно в черкесском платье и с кинжалом на боку, — Мишель, по привычке смеяться над всеми, все его называл le chevalier des monts sauvages и monsieur du poignard . Мартынов ему говорил: „полно шутить, ты мне надоел“, — тот еще пуще, начинали браниться и кончилось так ужасно. Мартынов говорил после, что он не целился, но так был взбешен и взволнован, попал ему прямо в грудь, бедный Миша только жил 5 минут, ничего не успел сказать, пуля навылет. У него был секундантом Глебов, молодой человек, знакомый наших Столыпиных, он все подробности и описывает к Дмитрию Столыпину, а у Мартынова — Васильчиков. Сие несчастье так нас всех, можно сказать, поразило, я не могла несколько ночей спать, все думала, что будет с Елизаветой Алексеевной. Нам приехал о сем объявить Алексей Александрович , потом уже Наталья Алексеевна ко мне написала…»[983]

Самое важное в этом письме — утверждение, что Глебов, а не Васильчиков, был секундантом Лермонтова, а Васильчиков — секундантом Мартынова. Этот факт бросает новый свет на отношение Васильчикова к убитому и к убийце и служит подтверждением выдвинутых против него обвинений.

Что Лермонтов пригласил в секунданты Глебова, впервые сообщил в печати П. К. Мартьянов еще в 1870 году. Об этом рассказывал ему В. И. Чиляев, в доме которого Лермонтов жил летом 1841 года[984].

Пятнадцать лет спустя В. П. Шелиховская обнародовала в «Ниве» рассказ Н. И. Раевского, который в 1841 году жил в Пятигорске, знал лично и Лермонтова, и Мартынова, молодежь, которая окружала поэта[985]. Раевский тоже утверждал, что Лермонтов под вечер 15 июля встретился в колонии Каррас с Глебовым, а Мартынов поехал на место дуэли с Васильчиковым. Теперь сведения подтверждаются. Установлена новая подробность, все более вскрывается ложь, которой было обставлено в ходе следствия убийство поэта.

Уже два дня спустя после дуэли — 17 июля — Мартынов в своих ответах Пятигорскому окружному суду показал: