Она, должно быть, слышала — да и кто при дворе этого не слышал? — разговоры о возможном побеге «этого мальчишки». Герцогиня Маргарет прислала из Фландрии своих людей, и те повидались с ее любимым протеже и племянником, и теперь все были уверены, что герцогиня прислала их для того, чтобы они шепнули ему: жди, и помощь придет. Все понимали: герцогиня непременно попытается его спасти. Она пользовалась в Европе большим влиянием, и многие европейские правители по-прежнему называли себя друзьями «этого мальчишки», хотя Генрих и сообщил им, что это всего лишь самозванец. Чувствовалось, что в поддержку «мальчишки» вновь собираются силы, и если его жене удастся сохранить ему жизнь хотя бы в течение этого лета, кто-нибудь непременно придет ему на помощь и вызволит его из тюрьмы.

И все же Генрих не предпринимал против него никаких действий; он просто держал его в заключении, позволяя ему, однако, постоянно принимать посетителей. Леди Кэтрин по-прежнему находилась рядом с королем и время от времени быстрой улыбкой или тихим вопросом напоминала ему об обещании быть милосердным к тому, за кого она якобы по ошибке вышла замуж. Она всегда была готова дать королю понять, что способна простить причиненные ей унижения и, возможно даже — кто знает? — однажды вновь в кого-то влюбиться, так что «мальчишке» вовсе не обязательно умирать, чтобы освободить ее; она уже и сама подумывает о том, чтобы аннулировать их брак. Генрих чуть ли не каждый день предлагал ей написать папе римскому и испросить у него разрешения на расторжение брака. Собственно, уверял ее Генрих, это совсем нетрудно, это всего лишь небольшая формальность, ведь ее обманом заставили выйти замуж за того, кто присвоил себе чужое имя и титул. Ее, юную девушку, попросту ослепила привлекательная внешность и шелковые рубашки этого молодого человека. Но еще не поздно, и все можно в корне переменить; для этого достаточно одного-единственного письма из Рима. Леди Кэтрин говорила королю, что не хочет спешить, однако часто думает о совершении подобного шага и даже беседует об этом с Богом во время молитв, которым предается по три раза в день. Порой с легкой улыбкой она как бы невзначай замечала, как сильно ее искушает мысль вновь стать свободной, незамужней женщиной.

Генрих, влюбившийся впервые в жизни и ставший мечтательным и доверчивым, как теленок, смотрел на нее и улыбался; особенно если видел ее улыбку. Он верил ей, когда она говорила, что считает его великим и могущественным правителем, которому ничего не стоит простить такое ничтожество, как ее муж, ибо в милосердии и проявляется истинное величие. Он часто приглашал леди Кэтрин в свою приемную в те моменты, когда к нему кто-то приходил с просьбой, и все поглядывал на нее, желая убедиться, что она внимательно слушает его разговор с просителем, и, разумеется, проявлял необычайную щедрость, прощая штраф или изменяя судебный приговор. Он, например, велел ей присутствовать во время довольно серьезного разговора с послом Испании, который весьма тактично ушел от главной темы — требования испанцев незамедлительно казнить «этого мальчишку» и моего кузена Тедди. Все-таки рядом присутствовала дама, которая в результате этого могла стать вдовой. Однако посол остался недоволен: король и королева Испании продолжали настаивать на соблюдении данного условия, чтобы брак принца Артура с их дочерью все-таки состоялся.

Мы остановились в замке Карисбрук, окруженном стенами из серого камня, и каждый день выезжали на прогулку по роскошным зеленым лугам, раскинувшимся вокруг, то и дело вспугивая жаворонков, взмывавших в абсолютно синее небо. Леди Кэтрин сказала, что у нее никогда еще не было такого веселого лета, а Генрих возразил ей, утверждая, что в Англии каждое лето такое ясное и теплое, а уж когда она проживет здесь несколько лет, радуясь летним денькам, то и совсем позабудет свою холодную дождливую Шотландию.

Муж навещал меня в спальне по крайней мере раз в неделю, но чаще всего сразу засыпал, едва коснувшись головой подушки, до такой степени его утомляли ежедневные прогулки верхом и танцы, которые устраивали почти каждый вечер. Он понимал, что мне плохо, что я несчастлива, и чувствовал свою вину, но расспрашивать меня не осмеливался — боялся, что я стану обвинять его в неверности, в прелюбодеянии, в том, что он нарушил супружескую клятву. Ему определенно хотелось избежать любых неприятных разговоров, и он, решительным шагом войдя в мою спальню, весело мне улыбался и тут же направлялся к постели; потом говорил: «Благослови тебя Господь, моя дорогая! Спокойной ночи!» — и закрывал глаза, даже не пытаясь дослушать мой ответ.

Я была не настолько глупа, чтобы жаловаться на постигшее меня разочарование и плакать из-за того, что мой муж больше на меня не смотрит, что он увлечен другой, более молодой и красивой женщиной. Не разочарование в любви стало причиной того, что ноги у меня будто налились свинцом, так что мне больше не хотелось не только танцевать, но даже просто гулять, и уже с самого утра сердце мое начинало мучительно ныть. Нет, я была не настолько предана Генриху, что стала бы так терзаться из-за его утраченной любви. Виной всему были тревога за того юношу, что томился сейчас в Тауэре, и мой все усиливавшийся страх. Мне казалось, что здесь, вдали от Лондона, стражи, которых приставил Генрих к «этому мальчишке», могут сговориться со своими приятелями из темных переулков и сомнительных постоялых дворов и сделать все, что угодно. Они могут составить заговор против «мальчишки», могут разослать порочащие его послания и в итоге сплетут веревку, достаточно длинную, что ее хватит и для казни «мальчишки», и их самих в придачу. Я чувствовала, что разговоры о том, что доступ к «мальчишке» совершенно свободный, что к нему постоянно приходят разные люди, — это не просто сплетни и не проявление халатности его стражи, а часть той истории, которую сознательно плетет Генрих. Он любыми средствами желает доказать, что этот «сын служителя шлюза из Турне» — лживый и трусливый обманщик; что он с помощью всяких темных личностей плетет очередной заговор против короля, а потом поведет их, как последних глупцов, на верную смерть.

А вот Генрих, судя по всему, не слишком задумывался о судьбе «этого мальчишки», как и о судьбе моего кузена Тедди. Он был весел и спокоен. Он вел себя так, словно был теперь совершенно уверен в прочности своего трона, в законности своих прав на этот трон и в своем будущем. Когда испанский посол в очередной раз с мрачным видом напоминал ему, что в Тауэре до сих пор живут предатели английской короны, Генрих дружески хлопал его по спине и просил заверить их величества, короля и королеву Испании, что английский трон в безопасности и со всеми нашими бедами покончено. Он просил незамедлительно прислать сюда инфанту для заключения брака с Артуром, ибо для этого ни малейших препятствий больше не существует.

— Но там «этот мальчишка», — возражал посол, — и Эдвард Уорик!

В ответ Генрих лишь пренебрежительно щелкал пальцами.

Мы вернулись в Лондон, и Генрих тут же заперся в своих покоях вместе с матерью, желая просмотреть все сообщения и отчеты, которые собрались за время его отсутствия. А уже через день туда снова потоком потекли люди, приходившие и уходившие по незаметной боковой лестнице, так что большинство придворных их попросту не замечало. А я, наблюдая за этими бесконечными визитерами, удивлялась тому, что для личной беседы с королем частенько являются йомены из числа стражников Тауэра, отстояв там очередное дежурство.