Но теперь не только мой кузен, а и еще один молодой человек смотрел из маленького окошка своей темницы в серое небо, словно пытаясь удержать гаснущий зимний день, и я, думая об этом, прижимала руку к выпирающему животу и шептала: «Никогда! С тобой этого никогда не случится!» — словно могла спасти хотя бы этого своего ребенка от той страшной участи, от которой так и не смогла спасти своего брата.

Леди Кэтрин Хантли сама пожелала отправиться вместе со мной в родильные покои и теперь шила изящнейший чепчик из белого гофрированного полотна для моего младенца, хотя разрешения хотя бы увидеть своего собственного сына она так и не добилась. Ей, правда, разрешили навестить мужа, томившегося в Тауэре. Отсутствовала она целые сутки и вернулась мрачная, молчаливая и тут же склонилась над шитьем, старательно избегая любых разговоров и расспросов.

Когда фрейлины цепочкой встали у дверей и начали принимать кушанья, принесенные слугами нам к обеду, а затем расставлять блюда с яствами на большом столе перед камином, чтобы затем всласть попировать и повеселиться, скрашивая хоть этим томительно долгое заключение в родильных покоях, я выбрала подходящий момент и быстро спросила у леди Кэтрин:

— Как он?

Она нервно оглянулась, желая убедиться, что фрейлины нас не слышат, но рядом не было ни души, и она так же коротко ответила:

— Сломлен.

— Он болен?

— Нет, но измучен до предела.

— У него есть книги? Он получает письма? Может быть, он слишком страдает от одиночества?

— Нет! — воскликнула она. — Как ни странно, но возле него постоянно толкутся какие-то люди! Кому угодно разрешается к нему заходить и сколько угодно на него смотреть. — Она пожала плечами. — Я не понимаю, зачем это? Зачем туда пускают каждого лондонского дурака, которому захотелось поговорить с ним? Дверь в ту комнату, где он живет, постоянно открыта, и любой может туда войти, может сказать или передать ему что угодно, может даже принести ему клятву верности. Его почти и не охраняют.

— Но он, надеюсь, с каждым посетителем не разговаривает?

Она слегка качнула головой: значит, нет.

— Он ни в коем случае не должен ни с кем беседовать по душам! — с неожиданной горячностью воскликнула я. — От этого зависит его безопасность. Любой из этих людей может оказаться провокатором.

— Но они-то с ним разговаривают! — попыталась она объяснить мне. — И стражники нарочно держат двери открытыми, а если он их закроет, то они сами их открывают. Он постоянно окружен людьми. И некоторые нашептывают ему всякие обещания…

— Он не должен на это отвечать! — Я в тревоге схватила ее за руки, но она прекрасно поняла, почему я так взволнована. — За ним следят и будут следить постоянно! Он не должен делать ничего, что способно вызвать хоть какие-то подозрения.

Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом.

— Он всегда остается самим собой, — сказала она. — Он знает, что всю жизнь вызывает неоправданные подозрения. Даже когда не делает ровным счетом ничего, даже когда всего лишь дышит.

* * *

Роды были затяжные. От боли я уже почти лишилась чувств, когда наконец услышала слабый детский плач. Мне тут же поднесли родильный эль, и я, ощутив его знакомый запах и вкус, с горечью вспомнила, что, когда я рожала Артура, роды тоже были нелегкие, но тогда рядом была моя мать; тогда меня обнимали ее сильные руки, а ее спокойный голос уводил меня в некую страну снов, где не было ни боли, ни страха. На этот раз я сразу же уснула, совершенно измученная, и очнулась от тяжкого забытья лишь через несколько часов, и мне сказали, что я родила мальчика, еще одного наследника Тюдоров. Фрейлины сообщили, что король передал мне свои поздравления и дорогой подарок, а его матушка все это время провела в часовне на коленях и молилась за меня и ребенка; что она и до сих пор молится — благодарит Бога за то, что Он продолжает улыбаться ее Дому.

Мальчика у меня вскоре забрали; затем его окрестили и дали ему имя Эдмунд. Как я догадывалась, это имя было связано с патологическим стремлением моей свекрови к святости, ибо Эдмунд считался королем-мучеником.[66]Вскоре и я, пройдя церковную процедуру очищения, должна была покинуть родильные покои, только я вдруг с изумлением обнаружила, что мне совсем не хочется их покидать. Тяжкое ощущение безмерной усталости, возникшее у меня к концу беременности, так и не прошло даже теперь, когда новорожденного вместе с кормилицей отправили во дворец Илтем и духовник леди Маргарет, Джон Мортон, отложив в сторону роскошную ризу и митру архиепископа Кентерберийского, пришел, точно простой приходской священник, к решетке моих покоев и предложил мне покаяться в грехах, получить его благословение и вернуться в мир. Я медленно подошла к кованой решетке, положила руки на витые розы Тюдоров и вдруг почувствовала себя такой же узницей, как и «этот мальчишка» в Тауэре: узницей без надежды на освобождение.

— Мне страшно, мне не дает покоя совершенный мною грех, — сказала я, и голос мой звучал так тихо, что архиепископ, по-моему, едва сумел меня расслышать.

— Что же страшит тебя, дочь моя? — спросил он

— Много лет назад, очень-очень давно, я прокляла человека, — прошептала я.

Джон Мортон с пониманием кивнул. По-моему, он с легкостью выслушивал и куда более страшные вещи; во всяком случае, я помнила разных, поистине ужасных людей, которые ему исповедались. Помнила я также и о том, что каждое мое слово, несмотря на тайну исповеди, будет тут же передано леди Маргарет. В Англии вряд ли нашелся бы хоть один священник, не испытавший на себе ее влияния, а уж жизнь Джона Мортона была так тесно переплетена с ее жизнью, что он уже сейчас, при жизни, считал ее наполовину святой.

— Кого же ты прокляла, дочь моя?

— Я не знаю, кто он, — сказала я. — Мы с матерью прокляли того, кто убил моих младших братьев, принцев. Нас настолько потрясло известие о том, что они пропали, особенно мою мать… — Голос у меня сорвался; мне не хотелось вспоминать ту ночь, когда она упала на колени и прижалась лбом к холодному каменному полу.

— И каково же было это проклятие?

— Мы поклялись, что тот человек — любой! — кто отнял жизнь у наших мальчиков, тоже непременно потеряет своего сына, — сказала я еле слышно, испытывая жгучий стыд за то, что мы с матерью тогда совершили. А еще меня терзал страх, ибо я не знала, каковы будут последствия нашего проклятия. — Мы поклялись, что их убийца лишится всех своих наследников мужского пола, и в итоге весь его род вымрет. Мы поклялись, что в каждом поколении он будет терять кого-то из своих наследников — сперва он потеряет сына, когда тот будет еще ребенком, затем в таком же раннем возрасте потеряет внука, и так далее. У него в семье останутся только девочки.