По большей части и христиане, и иудеи, и почти все интересные положения обоих вероучений пребывают где-то между двух этих крайностей. В большинстве своем сторонники обеих вер признают, что Библия, с одной стороны – важный элемент их религий, и ее нельзя просто так списать со счетов; а с другой – понимают, что это не окончательный свод того, во что надлежит верить, и тем самым связь Библии с вероучением, признающим ее авторитет – вернее сказать, с вероучениями, – непременно оказывается сложнее, нежели полагают фундаменталисты. В этой главе, завершающей мою книгу, я коснусь ряда проблем, связанных со взаимным отношением Библии и веры. В первую очередь я уделю внимание христианству, но также попытаюсь отметить сходства и различия обеих вер там, где они будут ясно заметны. Как и на всем протяжении книги, я не исхожу из того, что мои читатели непременно религиозны – но просто предполагаю, что они сочтут мои размышления о месте Библии в религиозной вере достойными их внимания.

Стоит взглянуть за пределы фундаментализма, и мы увидим, что верования и обычаи христиан и иудеев не в точности совпадают со священными текстами, к которым обращаются сторонники обеих вер. В общих чертах Библию можно назвать творением иудеев и христиан, и именно поэтому она и для тех, и для других является священной книгой – хотя, конечно же, эта причина далеко не единственная. Но если коснуться деталей, мы увидим, что на самом деле религии соответствуют священным текстам не во всем. На основе одной лишь Библии никто бы не мог и представить, что христианская Церковь или иудаизм станут именно такими, какими стали в наши дни – и равно так же никто бы не смог воссоздать Библию, если бы начал делать это исходя лишь из современной религии – как христианской, так и иудейской. Церковь причислила оба Завета, Ветхий и Новый, к своему канону в качестве официальных документов, отразивших систему вероучений, которая отличалась от того, о чем свидетельствовали сами тексты, причем где-то она отличалась не столь заметно, где-то – весьма заметно, а понималась при этом так, словно никаких различий и не было. И из этого проистекает немало проблем. Несложно показать (как показал это, скажем, Геза Вермеш [3]), что Иисус на страницах Нового Завета предстает перед нами вовсе не явным воплощением Второго Лица Пресвятой Троицы. В подобном описании отражено то, как Иисуса представляли позже, и аргумент, по которому он несомненно является именно Вторым Лицом Троицы, требует долгой цепочки рассуждений, выходящей за пределы сферы библейской мысли. Одна лишь Библия не в состоянии поддержать полноценную веру в Троицу, хотя и нельзя сказать, будто библейский текст с этой верой несовместим. И в иудаизме, и в христианстве придерживаются таких убеждений, которые, как можно показать, присутствуют в Библии по крайней мере в незавершенном виде: скажем, это вера в то, что есть лишь один Бог, Создатель всего. Это основополагающий элемент веры и христиан, и иудеев, и Библия его, безусловно, подтверждает. Но даже здесь есть скрытые предпосылки, на фоне которых эта библейская вера обретала смысл (мир со множеством богов с самой разной нравственной репутацией), не совпадают с религиями в их поздней классической форме. И из библейского текста просто не вывести современное иудейское или христианское единобожие: в их основе – столетия философских размышлений в обеих религиях.

Равно так же, если мы коснемся вопроса о родах священства в Церкви, Новый Завет покажет нам, что даже в самых ранних церквях не царила анархия – они, так или иначе, «управлялись». Впрочем, нет никакой возможности примирить это свидетельство о различных родах служения, характерных для ранних дней христианства, с более поздней моделью, в которой уже присутствовали епископы, священники и диаконы. Считать иначе – значит вовлекаться в ту или иную форму церковной мифологии. Если настаивать на апостольских корнях такой системы иерархии священства, то мы вступим в противоречие с разумным подходом к Библии. Точно так же можно в каком-то смысле, хоть и весьма туманном, возвести к Священному Писанию папство, имея в виду знаменитый текст: «…ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф 16:18), но ни одна из его трактовок не предсказала бы ни тот институт, которым оно оказалось с течением столетий, ни тот авторитет, которым оно обладает в глазах верующих[81].

Сложность в применении Библии в рамках иудейских и христианских сообществ выходит за пределы простого несовпадения между религией и библейским текстом. Одна из проблем – разнообразие библейских жанров, многие из которых не слишком-то подходят в качестве основы для доктрины или этики. Например, и с повествовательными текстами, и с поэзией, подобной псалмам, возникает серьезный вопрос, как они могут служить частью авторитетной религиозной книги, в целом не давая ни постановлений, ни советов: рассказы повествуют об истории Израиля или об Иисусе и о ранней Церкви, а псалмы восхваляют Бога или размышляют о человеческой жизни без всяких претензий на догматичность.

В иудаизме возобладала такая линия: все священные книги стали восприниматься как в сущности своей тора. Не только к Пятикнижию, но и ко всем книгам библейского канона надлежало обращаться для того, чтобы научить людей вести свою жизнь как подобает правоверным иудеям; да и неевреи могли почерпнуть из этих книг некую мудрость. Внимание прежде всего уделялось соблюдению религиозных обычаев, и этой модели уподоблялись даже пророчества и псалмопение.

В христианстве на первый план по традиции выходил пророческий, провидческий характер Еврейской Библии: ее расценивали как свидетельство о грядущем Христе. В этом свете воспринимались даже Пятикнижие, учительные книги и псалмы, а Давид и Соломон (которым, соответственно, приписывали авторство Псалтири и учительных книг), по существу, считались пророками. Внимание уделяли тому, как Библия предсказывает пришествие Христа через Ветхий Завет и как объясняет его в Новом Завете.

Ни в том, ни в другом случае не забывали и о других аспектах Библии: иудеи проявляли интерес к пророчествам, а христиане – к закону и этическим учениям. Но главный акцент делался, соответственно, на торе – и на пророчествах.

Я особо подчеркнул великое разнообразие библейских жанров, которое, как мне кажется, должно нам воспрепятствовать, если мы решим уделить внимание лишь одному из них и пренебречь другими. В случае с Еврейской Библией это означает вот что: нам предстоит понять, как именно в книгах отражены многие различные аспекты жизни и занятий в Древнем Израиле, которая перестает быть плоской картинкой и обретает объем. В случае с Новым Заветом разнообразие жанров указывает нам на то, что Евангелия, Деяния, Послания и Книга Откровения укоренены в истории; проявляет разницу учений, изложенных в том или ином послании Павла или в изречениях Иисуса; а также свидетельствует о великих событиях, на которых основан Новый Завет, представляя их в форме повествований. Эти разные жанры нельзя сводить к примерам литературы одного и того же рода – они остаются ясно отличимыми друг от друга. Различив жанр, мы понимаем, чего ожидать от тех сведений, которые мы надеемся почерпнуть из каждой книги. Псалмы не устанавливают законов, а притчи не делают точных предсказаний; евангельские повествования о страстях Христовых не предписывают доктрин, а послания Павла, возникшие в ответ на те или иные проблемы ранней Церкви, не утверждают правил на все времена. И, возможно, чуткость к этим жанровым различиям – это важнейшее последствие принятия критического отношения к Библии, и оно становится условием того, что мы рассчитываем получить от прочтения библейского текста [4].