Переполненный эмоциями, я вернулся во двор, забрался к себе и улёгся, глядя в сторону восточной пристройки. Твой сын сидел на табуретке и хныкал. Твоя жена поставила на стол перед ним чашку дымящейся лапши и скомандовала:

— Ешь!

Наконец мы с Чуньмяо воссоединились. Путь от моего дома до книжного магазина здоровый человек преодолеет быстрым шагом минут за пятнадцать, мы же тащились часа два. У Мо Яня это было бы и романтическое путешествие, и путь страданий; бесстыдный поступок и благородное деяние; отступление и атака; сдача на милость врагу и сопротивление; слабость и сила; вызов и компромисс. У него таких оксюморонов полно. С одними я согласен, другими, считаю, он просто морочит людям голову. На самом деле, как мне кажется, в том, как я ушёл из дома, опираясь на Чуньмяо, нет ничего возвышенного или блистательного, здесь лучше всего подходят два слова — смелость и честность.

Теперь, когда я вспоминаю об этом, перед глазами предстают разноцветные зонты и дождевики всевозможных форм, грязь и сточные воды повсюду, хватающая ртом воздух рыба на бетонных мостовых и целые полчища лягушек. Этот страшный ливень в начале девяностых годов обнажил многочисленные злоупотребления, скрытые в то время под оболочкой экономического бума.

Нашим любовным гнёздышком на время стало общежитие Чуньмяо.

— Вот до чего докатился, скрывать уже нечего, — сказал я во всём разбирающемуся Большеголовому.

Воссоединились мы с Чуньмяо не только для этого — но стоило зайти в комнату, как мы тут же слились в поцелуе. А потом стали заниматься любовью, хотя тело моё было покрыто ранами и боль пронзала невыносимая. Мы глотали слёзы друг друга, я весь дрожал от счастья, и наши души сливались воедино. Я не спрашивал, как она пережила эти дни, она не спрашивала, кто меня так избил. Мы лежали в объятиях друг друга, целовались, ласкали друг друга и ни о чём больше не думали.

Твой сын съел из-под палки полчашки лапши, обильно оросив её слезами. А у твоей жены аппетит прорезался зверский. Она умяла с тремя дольками чеснока свою чашку, потом ещё с двумя дольками доела лапшу сына. От жгучего чеснока лицо её раскраснелось, на лбу и на носу выступили капельки пота. Вытерев лицо сына полотенцем, она твёрдо заявила:

— Держись прямо, сынок, хорошо ешь, хорошо учись, вырастай в могучего мужчину! Пусть надеются, что мы загнёмся, — как бы не так! Ещё посмеёмся над ними!

Я пошёл провожать твоего сына в школу. Твоя жена дошла с нами до ворот. Он обернулся и обхватил её за талию.

— Гляди-ка, ты уже выше меня, — похлопала она его по спине. — Большущий вымахал.

— Мама, смотри не вздумай…

— Не смеши меня, — усмехнулась она. — Неужели ты думаешь, что из-за таких подонков я могу повеситься, прыгнуть в колодец или выпить яду? Успокойся и шагай давай. Маме тоже скоро на работу. Людям нужен хворост, значит, нужна и твоя мама.

Мы пошли, как обычно, коротким путём. Вода в речушке Тяньхуа поднялась вровень с мостиком. Пластиковую крышу сельского рынка в нескольких местах сорвал ветер, на промокших тюках с тканями и одеждой сидели, пригорюнившись, торговцы из Чжэцзяна. Несмотря на ранний час, было душно, в грязи копошились вылезшие из земли дождевые черви, низко кружились стайки красных стрекоз. Твой сын подпрыгнул и ловким движением поймал одну. Потом ещё одну. И протянул мне:

— Съешь, пёсик?

Я помотал головой.

Он оторвал им хвосты, нанизал вместе на соломинку и с силой подбросил в воздух:

— Летите!

Стрекозы перевернулись в воздухе и упали в грязную лужу.

В школе Фэнхуан ночью обрушился потолок в нескольких классах, вот ведь счастье среди несчастий. Случись это днём во время занятий, Пан Канмэй, которая явилась осмотреть постигшее школу бедствие, таких пафосных речей не произносила бы. На школьном дворе повсюду валялись обломки мусора и царила неразбериха. Прыгавшие среди обломков дети ничуть не переживали, наоборот, радовались. Около школьных ворот стояла дюжина заляпанных жидкой грязью лимузинов. Пан Канмэй в розовых полусапожках, в закатанных до колен брюках, из-под которых выглядывали белоснежные, измазанные в грязи голени, в синем рабочем комбинезоне и тёмных очках, говорила в мегафон на батарейках:

— Дорогие учителя и учащиеся, обрушившийся с девятибалльным тайфуном ливень нанёс всему уезду и нашей школе огромный урон. Я понимаю, что всем вам очень тяжело, и от имени уездного парткома и управы выражаю вам сердечные соболезнования! Мы приняли решение объявить на три дня каникулы: за это время организуем уборку мусора и восстановление классных помещений. Одним словом, пусть мне, секретарю уездного парткома Пан Канмэй, придётся работать в грязи, но вы, дети, будете учиться в просторных, светлых, безопасных классах!

Её слова вызвали горячие аплодисменты, многие учителя даже прослезились.

— В решающий момент ликвидации последствий стихийного бедствия, — продолжала она, — все кадровые работники уезда должны лично присутствовать на месте работ, чтобы высокой преданностью, огромным энтузиазмом обеспечить первоклассную работу. Тот, кто посмеет отнестись к этому халатно, с безразличием или будет уклоняться, понесёт суровое наказание!

В этот решающий момент я, замначальника уезда, отвечающий за просвещение и здравоохранение, скрывался в маленькой комнатушке, слившись в безумном объятии со своей любимой. По сути дела, это было… низко и бесстыдно. Да, меня избили, да, я ничего не знал о разрушенной школе, я был по уши влюблён, но всё это не доводы, которые можно было выложить. Поэтому когда пару дней спустя я представил в орготдел парткома заявление об увольнении с должности и заявление о выходе из партии, замначальника отдела Люй холодно бросил:

— Ты, брат, считай, должность уже потерял и в партии уже не состоишь. Так что жди, пока тебя уволят с работы, исключат из партии и лишат права занимать общественные должности!

…Мы не могли оторваться друг от друга с утра до полудня, то умирая от наслаждения, то воскресая. В комнате было влажно и душно, простыни влажные от пота, волосы мокрые насквозь, словно мы попали под ливень. Я жадно вдыхал запах её тела, смотрел, как во мраке её глаз то и дело вспыхивают блуждающие огни страсти, и со смешанным чувством горя и радости проговорил:

— О моя Чуньмяо… Умри я сейчас, я был бы доволен своей участью…

Рот мне закрыли её вспухшие и покрасневшие губы, из которых сочилась кровь, она крепко обхватила меня за шею, и мы снова очутились на грани жизни и смерти. Я и представить не мог, что в этом хрупком девичьем теле таится такая огромная способность любить, никак не думал, что израненный мужчина средних лет будет способен разделить с ней ярость накатывающих валов любви. Как пишет Мо Янь в одном из своих произведений, «случается, любовь пронзает сердце как острый нож». Но это ещё не всё. Бывает любовь, которая может разбить сердце на куски; бывает любовь, от которой из волос может заструиться кровь. Погруженные в такую любовь, имеющие снисхождение люди, можете ли вы простить нас? В этой любви я уже не чувствовал ненависти к злодеям, которые завязали мне глаза, затащили в тёмное место и зверски избили. Кость задели только на ноге, в остальных местах удары пришлись в мягкое. Ясно было, что это мастера своего дела; работали они, как высококлассные повара, которые готовят отбивную по желанию клиента. И не только к ним я уже не испытывал ненависти — не было её и к тем, кто заказал эти побои. Меня надо было побить. Не подвергнись я такой жестокой трёпке с последующим проявлением такой горячей любви Чуньмяо, я мог засомневаться во всём и устыдиться, не находя себе места от волнения. Поэтому в душе я испытывал благодарность и к тем, кто бил, и к их заказчикам. Спасибо… Спасибо… В переливающихся, как жемчуга, глазах Чуньмяо я увидел своё лицо, а из её благоухающих, как орхидея, уст услышал те же слова. Она раз за разом повторяла: «Спасибо… Спасибо…»