— Я не могу спать, — сказала она и тяжело опустилась рядом.

— Тогда выпей сиропа с опийным маком.

— У меня от него запор.

— А у меня от тебя, но наоборот. Пожалуйста, о, пожалуйста, ляг на свою сторону кровати и сделай вид, что спишь! Мне нужен покой.

Вздыхая и ворча, она подчинилась. Брут почувствовал движение в кишечнике, встал, надел тунику, сунул ноги в шлепанцы.

— Что такое? Что?

— Ничего, просто живот болит, — сказал он, взял лампу и пошел в уборную.

И сидел там, пока не уверился, что в кишечнике ничего не осталось, потом, дрожа от холода, слонялся по колоннаде, пока холод не погнал его обратно в дом. В спальню, к Порции. Он прошел мимо двери Стратона Эпирского. Дверь закрыта, под ней полоска света. Дверь Волумния. Тоже закрыта, но света нет. Дверь Статилла. Чуть приоткрыта, виден свет. Он тихонько царапнул дверь, тут же появился Статилл и буквально втянул его в комнату.

Брут не находил ничего странного в том, что после женитьбы Порция поинтересовалась, не может ли с ними жить и Статилл. Она не сказала, что хочет тем самым избавить молодого Луция Бибула от старика, вовлекающего его в пьянство, ибо Брут в пояснениях не нуждался. Статилл — друг Катона, и Брут был рад видеть его у себя. А сейчас он был рад ему еще больше.

— Можно я посплю у тебя? — спросил он, стуча зубами от холода.

— Конечно можно, — ответил Статилл.

— Я не могу видеть Порцию.

— Боги!

— У нее истерика.

— Неужели? Ложись, я поищу одеяла.

Ни один из троих домашних философов не знал о готовящемся убийстве, хотя они чувствовали, что что-то идет не так. И дружно решили, что Порция сходит с ума. Но как же не пожалеть дочь Катона, столь нервную и чувствительную, когда у нее такая свекровь? Сервилия набрасывалась на Порцию всякий раз, как только Брут покидал дом. Но Статилл видел, как росла Порция, а двое других философов — нет. Сообразив, что она влюбляется в Брута, он попытался помешать этому, не дать вызреть плоду. Отчасти из ревности, но в основном из страха, что она изведет Брута неровностью своих настроений. Но возможно, все бы и выправилось, если бы не Сервилия, которой был ненавистен Катон! И теперь вот он, бедный Брут, слишком напуганный, чтобы видеть жену. Поэтому Статилл засуетился над ним, что-то напевая под нос, укладывая несчастного мальчика на кушетку. Потом сел с лампой сторожить его сон.

Во сне Брут стонал и ворочался. И вдруг проснулся. Ему приснилось, как в грудь Цезаря вонзается окровавленный нож. Просидевший всю ночь в кресле Статилл дремал, но очнулся, как только Брут спустил ноги с кушетки.

— Отдохни еще, — предложил маленький философ.

— Нет, сегодня заседает сенат. Я уже слышу пение петухов, значит, через час рассветет, — сказал Брут, вставая. — Спасибо, Статилл, мне нужно было где-то укрыться.

Он вздохнул, взял свою лампу.

— Надо посмотреть, как там Порция.

На пороге он остановился, как-то странно засмеялся.

— Слава всем богам, что моя мать в Тускуле. Если вернется, то только к вечеру, а?

Порция тоже спала. Она лежала на спине, закинув руки за голову, со следами слез на лице. Ванна для Брута была уже готова, и он ненадолго опустился в теплую воду. Невозмутимый слуга стоял рядом, готовый накинуть на него мягкое льняное полотенце. Чувствуя себя лучше, Брут надел чистую тунику и курульные туфли и прошел в кабинет — почитать Платона.

— Брут, Брут! — с криком ворвалась к нему Порция. Волосы спутаны, глаза вот-вот вылезут из орбит, рубашка падает с плеч. — Брут, сегодня?! Сегодня, да?

— Дорогая моя, тебе нехорошо, — сказал он, не вставая. — Вернись в кровать, а я пошлю за Атилием Стилоном.

— Мне не нужен врач! Со мной все в порядке!

Не сознавая, что ее жесты и выражение лица противоречат этому утверждению, она сунулась в — увы! — пустую корзину для свитков, потом выхватила перо из стакана, стоящего на письменном столе, и стала рубить им воздух как кинжалом.

— Вот тебе, чудовище! Вот тебе, убийца Республики!

— Дит! — крикнул Брут. — Дит!

Тут же появился управляющий.

— Дит, найди служанок госпожи Порции и пришли их сюда. Она плохо себя чувствует. Пошли за Атилием Стилоном.

— Я не больна! Вот тебе! Умри, Цезарь! Умри!

Эпафродит испуганно взглянул на нее и убежал. Вернулся он подозрительно быстро в сопровождении четырех служанок.

— Пойдем, госпожа, — сказала Сильвия, знавшая Порцию с детства. — Полежи, пока не придет Атилий.

Порция ушла, но не без борьбы. Она сопротивлялась так яростно, что пришлось кликнуть еще двоих слуг.

— Запри ее в комнате, Дит, — велел Брут, — но проследи, чтобы там не было ножниц и ножей для бумаги. Я боюсь за ее рассудок, правда боюсь.

— Это очень печально, — сказал Эпафродит, больше беспокоясь о состоянии Брута. Он казался испуганным. — Подавать завтрак?

— Уже рассвело?

— Да, господин, только что. Но солнце еще не взошло.

— Тогда я поем немного хлеба с медом и выпью того травяного чая, который заваривает себе повар. У меня что-то с животом, — признался Брут.

Атилий Стилон, один из самых модных медиков Рима, уже стоял в холле. Брут вышел к нему, закутанный в тогу с пурпурной каймой. В правой руке он сжимал свиток с заранее подготовленной речью.

— Помимо всех процедур, Стилон, дай Порции успокоительного, — сказал Брут и вышел на улицу, где его ждали шесть ликторов с фасциями на плече.

Солнечные лучи коснулись золоченых статуй на храме Великой Матери. Брут спустился по лестнице Кака на Бычий форум и повернул к Флументанским воротам в Сервиевой стене, которые вели к Овощному форуму. Там продавцы овощей и фруктов уже раскладывали свой товар. Это был самый короткий путь с Палатина к Марсову полю — не более пятнадцати минут ходьбы.

Захлестнутый потоком путаных мыслей, Брут с каждым шагом чувствовал, как кинжал, прикрепленный к поясу, концом зачехленного лезвия ударяет его по бедру. Видимо, он слишком длинный. Брут никогда в жизни не прятал кинжала под тогой. Он знал, что должно случиться, но не относил это к реальности, как и все остальное. Единственной реальностью был кинжал. Пробираясь между тележками, нагруженными кочанной и листовой капустой, пастернаком и турнепсом, сельдереем и луком и вообще всем, что могло сейчас произрастать на огородах Марсова поля и Ватиканской долины, Брут с удивлением оглядывал мокрую мостовую. Лужи, грязь. Разве ночью шел дождь?

— Ужасная была гроза! — услышал он реплику огородника, бросившего своей помощнице пучки редиски.

— Я думала, что пришел конец света, — ловко поймав их, ответила та.

Гроза? Значит, была гроза? Он ничего не слышал, ни грома, ни ливня. Не видел молний. Неужели гроза, разыгравшаяся в его сердце, заглушила реальную бурю?