В марте 1987 года Верховный суд Карлсруэ[386] объявил окончательный приговор, не подлежащий обжалованию и соответствующий приговору суда первой инстанции. Гладитц запрещалось демонстрировать ее фильм до тех пор, пока не будут вырезаны аушвицские кадры, не соответствующие действительности. Однако она и далее могла распространять информацию о том, что цыгане не получали жалованье, снимались «по принуждению», что я сама их набирала в Максглане. Хотя последнее утверждение не смогли доказать во время процесса, все же судьи приняли сторону ответчицы. Они почему-то не увидели в ее высказываниях никаких инсинуаций, способных унизить меня в глазах общественности.

Непостижимый приговор. Прессе несказанно облегчили выпуск сообщений под заголовками: «Кинорабы Лени Рифеншталь — статисты из Аушвица», «Рифеншталь лично отбирала статистов в концентрационном лагере», «От концлагеря до кино — туда и обратно».

Во Фрайбурге адвоката Бернта Вальдмана, поддерживавшего СДПГ, пресса дважды подвергала критике за то, что тот согласился представлять мои интересы.

В общей сложности четыре года длилось это судебное разбирательство. Заверения моих добрых друзей в том, что «истина восторжествует», к сожалению, не получили своего реального воплощения.

Из-за того, что оба процесса по делу цыган так или иначе переплетаются, пришлось несколько нарушить хронологию моего жизнеописания.

Итак, после споров с «Ревю» жизнь пошла дальше — вопреки отчаянию, депрессии и болезни. Сообщения в прессе о «Дневнике Евы Браун», моей денацификации, процессе против журнала «Ревю» имели и свои положительные стороны. Объявились друзья, о которых до этого я не слышала годами. День ото дня приходило все больше писем. А через баварский Дом архитекторов и Ганса Остлера, построившего мой дом в Берлине, удалось даже арендовать небольшую квартиру в Гармише. Мы сняли ее вместе с матерью.

Я все подавала бесчисленные прошения о возвращении моего имущества. Существенная помощь приходила от Отто Майера, президента Международного олимпийского комитета. Он не только неоднократно высылал мне продукты и лекарства, но и присоединился к акции за освобождение моих фильмов в Париже, подключив французский Олимпийский комитет. Хотя все больше людей ратовало за снятие ареста с моего киноматериала во Франции — и среди них Эвери Брэндедж, президент американского Олимпийского комитета, — но их усилия, к сожалению, не увенчались успехом. Оказалось, невозможным установить, где хранятся негативы фильмов и целы ли они вообще. Мой адвокат в Париже, профессор Дальзас, подал апелляцию во французский Верховный суд, после чего сообщил мне, что окончательного решения следует подождать год-два.

В это время меня посетили французские кинопромышленники, которые заинтересовались «Долиной». И месье Демаре, который обосновался в Канаде, вновь дал о себе знать. Он побеседовал с французами и написал, что в ближайшее время можно будет перевезти киноматериал в Ремаген,[387] где отвечающий за все связанное с кино французский офицер подтвердил эту информацию, а также предупредил о предстоящем возвращении моего материала. Так я и надеялась от недели к неделе, из месяца в месяц, из года в год.

Все больше людей хотели общаться со мной, и я намеревалась перебраться в Мюнхен. Поэтому несказанно обрадовалась, когда одному знакомому удалось договориться о жилье для меня на Гогенцоллернштрассе, 114, в семье Обермайера, который держал небольшую ремонтную автомастерскую. Квартира располагалась в мансарде. Так как мое окно выходило прямо на улицу, я ужасно страдала от шума. Но Обермайеры оказались на редкость милыми людьми, и это примирило меня с неудобствами.

Осенью 1949 года я получила предложение от президента финского Олимпийского комитета, господина фон Френкелля, стать руководителем и режиссером фильма, призванного осветить события летней Олимпиады 1952 года в Хельсинки. Это явилось для меня полной неожиданностью и открывало огромные возможности. Но как ни почетно было предложение осуществить подобный заказ, я не смогла его принять. Главным препятствием стал мой собственный фильм «Олимпия». Я знала, что не смогу превзойти его, а снимать более слабый не хотела.

По тем же причинам мне пришлось отказать и норвежцам в создании документальной ленты о зимних Олимпийских играх в Осло.

В апреле 1949 года я получила письмо от Манфреда Георге. После его прощального сообщения из Праги он не давал о себе знать, но мне все же стало известно, что Манфред теперь занял пост главного редактора немецко-еврейской газеты «Восстановление» в Нью-Йорке. Не спеша я вскрыла конверт и прочла:

Величественная простота, исходившая из этих строк, глубоко тронула меня. Как сокровище сохранила я это и последующие послания Манфреда. Ответ решилась написать не сразу: