– Никаких проблем. Здесь – сколько угодно бумаг: записки, письма и даже какой-то странный дневник, который он вел. И кроме того, конечно же, магнитофонные записи вашей коллеги. Короче говоря, улики – на любой вкус.

– На любой вкус, – эхом повторил Роуленд.

– Вообще-то подобные документы могут быть упомянуты в печати лишь по истечении определенного времени. Однако нередко бывает, что в сутолоке, в суматохе тот или иной журналист находит что-то важное за моей спиной… – Мартиньи многозначительно посмотрел на собеседника. – В таких случаях инструкции предписывают мне начать служебное разбирательство.

– Разумеется.

– Вот только беда – эти разбирательства никогда ни к чему не приводят. Слишком много писанины. Вы понимаете меня?

– Да, и крайне вам признателен.

– Не стоит того. – Мартиньи поежился и поплотнее запахнул свой плащ. – Может, поужинаем вместе чуть позже? Часа в три, в четыре? Моя жена что-нибудь приготовит. Ей это страшно нравится.

– С удовольствием. – Роуленд с благодарностью посмотрел на собеседника. – А потом пропустим по рюмочке коньяку.

Мартиньи засмеялся, похлопал Роуленда по плечу и сделал чисто французский жест рукой.

– Их уже выводят, – проговорил он. – Оставляю вас наедине с самим собой – по крайней мере до тех пор, пока их не увезут. Вы ведь этого хотите?

– Черт возьми, неужели это настолько заметно? – Роуленд отвернулся.

– Для женщины, наверное, нет, а для мужчины – несомненно.

Напоследок он бросил на Роуленда еще один взгляд, в котором читались симпатия и легкое удивление, а затем удалился.

«Проницательный человек, – подумал Роуленд, – и очень тактичный». В следующий момент он напрягся и сразу же забыл о Мартиньи. Толпа возле портика зашевелилась, послышались крики журналистов, вспыхнули осветительные приборы телевизионщиков.

К крыльцу подъехала полицейская машина, и по ступенькам в окружении полицейских быстро спустились Джини и Ламартин. Роуленд успел заметить, что лицо женщины было белым как полотно, светлые волосы схвачены лентой. Ламартин левой рукой обнимал ее за плечи. Когда Джини скрылась в полицейской машине, Ламартин на секунду замер, и Роуленд успел ясно рассмотреть его лицо, на котором были отчетливо написаны беспокойство и любовь. Даже на том расстоянии, которое разделяло двух мужчин, это выражение яснее любых слов сказало Роуленду: муж. Оно четко обозначило рубеж, пересечь который Роуленд был не готов.

По крайней мере так сказал он сам себе, ежась под моросящим дождем, стараясь оставаться в тени и незамеченным. Образец для подражания! Роуленд смотрел, как, оглашая пропитанный сыростью воздух завываниями сирены, отъезжает полицейская машина, и злился на себя за принятое им – тогда или раньше? – решение. Но, даже чувствуя острую боль сожаления, понимал, что оно – единственное, правильное и достойное.

Именно тогда, когда машина завернула за угол и исчезла, Роуленд задумался о том, как оторвать себя от Джини. Нужно придумать что-нибудь такое, чтобы и я, и она как можно в меньшей степени чувствовали себя виноватыми, размышлял он. Ему придется солгать ей. В глубине его сознания шевелилась мысль: сумеет ли он сделать это, когда настанет момент? Сумеет ли солгать так, чтобы обман не был ею замечен? Наверное, да, сказал самому себе Роуленд. В конце концов, у него впереди – еще целая ночь, чтобы приготовить нужные слова.

– Готовы? – окликнул его Мартиньи.

Роуленд кивнул и подошел к инспектору. Когда мужчины вошли в вестибюль, из лифта выкатывали носилки, на которых лежало тело в пластиковом мешке. На его черной поверхности тускло отразился свет ламп. В узком пространстве около лифта они с трудом разошлись с этим страшным грузом. Бесславное прощание, подумал Роуленд и отвел глаза в сторону.

Оказавшись на верхнем этаже, в розовом полумраке спальни, Роуленд безмолвно остановился. Его воображение рисовало эту комнату, когда ему о ней рассказывала Жюльет де Нерваль, он снова пытался представить ее себе, когда мучился ожиданием в полицейском грузовичке. Но тогда Роуленд был не в состоянии представить тот жуткий кровавый кавардак, который царил здесь сейчас. Он провел рукой по глазам. И эта комната, и вся его жизнь в одночасье показались ему одинаково нереальными.

Не двигаясь с места, он молча рассматривал открывшуюся его взору картину, но тут Мартиньи помахал ему рукой, и они прошли в гостиную. Там инспектор незаметно отвел Роуленда в сторонку и сунул ему в руку пачку газетных вырезок и рукописных листов.

«Моя биография, – было написано мелким аккуратным почерком Стара. – «Мне пытались внушить, что моя мать была шлюхой, а отец – одним из ее сутенеров. Когда она умерла, мне было около двух лет, и меня отдали на воспитание ее сестре, которая была замужем за каким-то идиотом-военным и жила неподалеку от Батон-Руж в Луизиане. Вероятно, я пришелся им не по вкусу, поскольку им очень быстро надоело меня «воспитывать», и в четыре года они спихнули меня в первый из сиротских домов. Вся эта версия – одна большая ложь. Теперь-то я знаю правду, и мне она нравится гораздо больше. Так позвольте мне объяснить, кто же я на самом деле…»

Роуленд почувствовал укол жалости. Под последней фразой он был готов расписаться сам. Действительно, разве не хотел бы каждый из нас ответить на этот вопрос? Сказать всем и каждому: «Вот кто я на самом деле!» Роуленд стал читать дальше. Он заметил, как менялся, становясь все более неровным и неразборчивым, почерк Стара по мере того, как он рассказывал о своем крестовом походе, оказавшемся одной большой – и смертоносной – ошибкой. Роуленд включил магнитофон, в котором находилась кассета с записью Джини, но тут же выключил его, услышав ее голос.

Теперь в его распоряжении было все необходимое для того, чтобы немедленно приступить к написанию материала. Роуленд давно приучил себя к самодисциплине, вот и теперь – неторопливо и не проявляя ни малейших признаков беспокойства – он устроился в самом тихом уголке комнаты и принялся за работу.

* * *

Наконец-то на следующее утро Джини выпустили из больницы. Около семи утра, когда Паскаль, находясь под действием снотворного, все еще спал, прибыла машина, чтобы отвезти ее в гостиницу. Джини неохотно влезла в автомобиль, но затем, почувствовав, что шоферу все равно, кого и куда везти и везти ли вообще, убедила его остановить машину и высадить ее. Ей отчаянно хотелось побыть одной – просто бродить, дышать и думать. Она пошла пешком, вдыхая холодный сырой воздух, глядя, как светлеет с востока небо, вслушиваясь в гулкое эхо собственных шагов на еще пустынных в этот час улицах.

Дорога привела ее к Сене, и женщина некоторое время стояла на набережной, разглядывая рябь на воде, размышляя над событиями прошедших дней и прошлой ночи. Она вспоминала немые вопросы в глазах Паскаля – вопросы, которые ему хватило ума не задать вслух. Вспоминала и о вопросах полицейских, на которые она давала короткие ответы – по сути правильные, но неверные. Она вспоминала, как хирург, демонстрируя ей рентгеновские снимки, объяснял, что перелом оказался очень сложным и, соответственно, требует сложной операции. В кость придется вставлять стальные спицы: здесь, здесь и здесь. Она видела саму себя рядом с хирургом, стоящих в крошечной приемной больницы.