белья, ни чего-либо, что могло бы послужить удобным постельным бельем на ночь, кроме их собственных пальто.

— Подумайте вот о чем, — сказал профессор Чакраварти, пытаясь поднять им настроение. — Кто не мечтает жить в библиотеке? Разве нет определенной романтики в нашей ситуации? Кто из нас откажется от совершенно беспрепятственной жизни ума?

Похоже, никто не разделял эту фантазию.

— Разве мы не можем просто уходить по вечерам? — спросила Джулиана. — Мы можем улизнуть за полночь и вернуться к утру, никто не заметит...

— Это абсурд, — сказал Робин. — Это не какое-то необязательное дневное занятие...

— Мы будем вонять, — сказал Юсуф. — Это будет отвратительно.

— Все равно, мы не можем просто продолжать входить и выходить...

— Тогда только один раз, — сказал Ибрагим. — Только за припасами...

— Прекратите, — взвизгнула Виктория. — Прекратите это, все вы, ладно? Мы все выбрали измену короне. Нам еще некоторое время будет не по себе.

В половине десятого Мегхана выбежала из холла и, задыхаясь, объявила, что Лондон отправляет телеграмму. Они столпились у аппарата, нервно наблюдая, как профессор Чакраварти записывает сообщение и расшифровывает его. На мгновение он моргнул, а затем сказал:

— Они более или менее сказали нам засунуть это в рот.

— Что? — Робин потянулся за телеграммой. — Больше ничего нет?

«ПРОСЬБА ОТКРЫТЬ БАШНЮ ДЛЯ РЕГУЛЯРНОЙ ДЕЛОВОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ», — прочитал профессор Чакраварти. — Это все, что здесь написано.

— Оно даже не подписано?

— Я могу только предположить, что оно пришло прямо из Министерства иностранных дел, — сказал профессор Чакраварти. — Они не принимают личные сообщения так поздно.

— Ничего не слышно о Плэйфере? — спросила Виктория.

— Только одна строчка, — сказал профессор Чакраварти. — Вот и все.

Итак, Парламент отказался удовлетворить их требования — или вообще отнестись к ним серьезно. Возможно, глупо было надеяться, что забастовка вызовет ответную реакцию так скоро, до того, как отсутствие серебра вступит в силу, но они надеялись, по крайней мере, что парламент признает угрозу. Думали ли члены парламента, что все это пройдет само собой? Пытались ли они предотвратить всеобщую панику? Именно поэтому ни один полицейский не постучал в дверь, поэтому зелень снаружи была такой же безмятежной и пустой, как и раньше?

— Что теперь? — спросила Джулиана.

Ни у кого не было ответа. Они не могли избавиться от чувства некоторой обиды, как дети, которые закатили истерику, но не были вознаграждены за свои усилия. Столько хлопот ради такого отрывистого ответа — все это выглядело так жалко.

Они задержались у телеграфного аппарата еще на несколько мгновений, надеясь, что он оживет от более приятных новостей — что парламент сильно обеспокоен, что они созвали полуночные дебаты, что толпы протестующих заполонили Трафальгарскую площадь, требуя отменить войну. Но игла оставалась неподвижной. Один за другим они возвращались наверх, голодные и удрученные.

Весь оставшийся вечер Робин время от времени выходил на крышу, чтобы окинуть взглядом город, ища любые признаки перемен или волнений. Но Оксфорд оставался спокойным и невозмутимым. Их брошюры валялись на улице, застряв в решетках, бессмысленно хлопая на легком ночном ветерке. Никто даже не потрудился убрать их.

В тот вечер им почти нечего было сказать друг другу, когда они устраивались на своих кроватях среди штабелей, ютясь под пальто и запасными облачениями. Дружеская атмосфера того дня исчезла. Всех их мучил один и тот же невысказанный, личный страх, подкрадывающийся ужас, что эта забастовка может привести лишь к проклятию, а их крики останутся неуслышанными в непроглядной темноте.

Магдален Тауэр рухнула на следующее утро.

Никто из них не ожидал этого. Они поняли, что произошло, только после того, как проверили журналы заказов на работы и поняли, что могли сделать, чтобы предотвратить это. Башня Магдален, второе по высоте здание в Оксфорде, с восемнадцатого века опиралась на инженерные хитрости с использованием серебра, чтобы поддержать свой вес после того, как вековая эрозия почвы разъела ее фундамент. Вавилонские ученые проводили плановое техническое обслуживание опор каждые шесть месяцев, один раз в январе и еще раз в июне.

В часы, последовавшие за катастрофой, они узнают, что именно профессор Плэйфер следил за этими полугодовыми подпорками в течение последних пятнадцати лет, и его записи о подобных процедурах были заперты в его кабинете, недоступном для изгнанных преподавателей Вавилона, которые даже не вспомнили о предстоящем посещении Магдален Тауэр. В почтовом ящике они обнаружили бы шквал сообщений от запаниковавших членов городского совета, которые ожидали профессора Плэйфера накануне вечером и только на следующий день обнаружили, что он лежит в больнице, накачанный лауданумом и без сознания. Они узнают, что один из членов совета провел раннее утро, неистово стуча в дверь Вавилона, но никто из них не слышал и не видел его, потому что в палаты не пускали всякую шваль, которая могла бы помешать ученым.

Тем временем на башне Магдален пробили часы. В девять часов на ее основании раздался грохот, который пронесся по всему городу. В Вавилоне за завтраком начали звенеть чашки. Они подумали, что у них землетрясение, пока не бросились к окнам и не увидели, что ничего заметно не трясется, кроме одного здания вдалеке.

Тогда они бросились на крышу и столпились вокруг профессора Крафт, которая рассказывала о том, что она видела в телескоп.

— Она... она разрывается на части.

К этому времени изменения были настолько велики, что их можно было увидеть невооруженным глазом. Черепица стекала с крыши, как капли дождя. Огромные куски башен отрывались и падали на землю.

Виктория спросила то, на что никто не осмелился.

— Как вы думаете, внутри кто-нибудь есть?

Если так, то у них, по крайней мере, было достаточно времени, чтобы выбраться. Здание тряслось уже добрых пятнадцать минут. Это была их нравственная защита; они не позволяли себе рассматривать альтернативные варианты.

В двадцать минут девятого все десять колоколов башни начали звонить одновременно, без ритма и гармонии. Казалось, они становились все громче, нарастая до ужасающего уровня; они достигли крещендо с такой силой, что Робин сам захотел закричать.

Затем башня рухнула, так же просто и чисто, как песочный замок, сбитый с основания. На падение здания ушло менее десяти секунд, но почти минута ушла на то, чтобы утих грохот. Затем на месте, где когда-то стояла Магдален Тауэр, осталась большая куча кирпича, пыли и камня. И это было как-то прекрасно, нервирующе прекрасно, потому что это было так ужасно, потому что это нарушало правила