рискованно садиться в машину с одноглазым шофером. И когда мы тронулись в путь, рванув по дороге из Каламбаки, как по гоночной трассе, меня осенило: вероятно, из-за бельма шофер просто не видит опасности, потому и водит так лихо. Бельмом у него был закрыт левый глаз, и как раз с левой стороны дороги тянулся обрыв.

Езда в машине по горному серпантину — удовольствие сомнительное. Как проверка водительского мастерства это еще приемлемо, но в Северной Греции, после дождей, когда потоками с гор на дорогу нанесло камней и грязи, когда вокруг уже смеркается, шасси то и дело возмущенно вздрагивает, на виражах мотор жалобно воет, а одноглазый шофер внезапно хватает болтающееся над приборной доской распятие и с истовой страстью его целует, — в таких обстоятельствах подъем по горной дороге окончательно выводит из равновесия. Стивен сидел справа, и у него за окном мелькал только крутой склон; мне же повезло меньше — подо мной слева пролегало отвесное ущелье. На каждом повороте, переключая передачу, шофер тяжко кряхтел, и это тоже не добавляло мне спокойствия. Впереди сквозь пелену дождя проступал деревянный мост над глубоким оврагом, по которому через какие-нибудь пять минут нам предстояло проехать. Издалека мне показалось, что мост разрушен, что среди камней на дне лежат обломки досок. Неудивительно, что наш одноглазый шофер снова прижал к губам распятие.

Сумерки быстро сгущались. Шофер включил свои хваленые фары. Как и распятие, это был скорее акт отчаяния: свет от фар почти не помогал. Дорога петляла, поднимаясь все выше и выше, и на всем ее протяжении мне не удалось заметить ни одной точки, где можно было развернуться и поехать назад, в Каламбаку. Как Роланд в «Чайльд-Гарольде»[70], мы могли бы сказать: вперед, вперед, нет для меня иного! Я зажмурилась. И только тогда, да и то не сразу, услышала рядом голос Стивена:

— Что с тобой? Укачало?

Ну что тут скажешь? Мой муж, как всегда, был на высоте непонимания.

Истошный рев мотора и скрежет переключаемой передачи возвестили, что смерть неминуема; чтобы не прозевать такой момент, я открыла глаза. Оказалось, мы все-таки добрались до цели.

Не знаю, какие здания можно увидеть в Малакаси сегодня. Не исключено, что теперь там построили мотель. В тот год, о котором речь, на самом верху перевала, чуть в стороне от дороги, стояла бревенчатая хижина; на площадке перед ней можно было запарковать автобус или грузовик. Вокруг темнел буковый лес. Дождь кончился. В чистом холодном воздухе ощущалась бодрящая нота, какая появляется на высоте семи тысяч футов. В окошке горел свет. Шофер погудел, дверь открылась, и на пороге показался человек.

— Выходи, — скомандовал мне Стивен, — поможешь выгрузить вещи. Они без нас объяснятся.

Едва машина остановилась, мою нервозность как рукой сняло. Горный воздух подействовал на меня, словно винный дух на алкоголика. Я потянулась, размяла ноги, и если бы в эту минуту Стивен сказал, что мы немедленно отправляемся в погоню за сернами — пешком, через лес, в темноте, — я бы с готовностью последовала за ним. Но мы всего лишь перенесли наш скарб под крышу.

Пока Стивен на своей греко-итальянской тарабарщине пробовал вмешаться в темпераментный разговор одноглазого шофера с хозяином, я могла спокойно оглядеться вокруг. Помещение представляло собой комбинацию закусочной и торговой лавки в форме буквы «Г». Земляной пол, лестница на чердак и подобие кухни в углу. Пахло едой, в кастрюле что-то булькало. На полках был разложен разный нехитрый товар: сигареты, мотки бечевки, зубная паста, рулоны материи — словом, все, что можно найти в любой уважающей себя сельской лавочке. Хозяин, приветливый мужчина средних лет, встретил нас без всякого удивления, с истинно греческим радушием, и тепло пожал каждому руку. Можно было подумать, что к нему не первый раз заявляются на ночь глядя безумные англичане, одержимые погоней за мифической серной, и он всех готов приютить и накормить.

Я жестом дала ему понять, что хочу закурить, и показала на прилавок, где лежали пачки сигарет, но хозяин отмел эту идею и с поклоном протянул мне свои. Затем, не переставая кланяться, предложил подняться по лестнице наверх. Я поняла, что нам всем вместе — хозяину, одноглазому шоферу, Стивену и мне — предстоит провести ночь на чердаке, завернувшись в одеяла, пока грудой сваленные на дощатом полу, если только я не предпочту из скромности уединиться в чулане. Я улыбнулась и покивала, надеясь таким образом выразить свою признательность, после чего снова спустилась вместе с ним вниз, в лавку.

Первый, кого я там увидела, был Стивен. Он расчехлил свое ружье и демонстрировал его низкорослому человечку с крысиным лицом, в одной рубашке, который появился из кухни. Человечек пришел в большое возбуждение, кивал головой, а потом разыграл настоящую пантомиму: низко пригнулся, настороженно, по-звериному напружинился и вдруг высоко подпрыгнул на месте под аплодисменты нашего одноглазого шофера.

— Порядок, — доложил мне Стивен, — все сходится. Эти ребята знают лесорубов, которые видели серн.

Голос его победно звенел. А мне в голову лезла всякая глупость на тему «Дома, который построил Джек»: а это веселая птица-синица… лягнувшая старого пса без хвоста, который за шиворот треплет кота, который зачем-то ворует пшеницу… Неужели же мы проделали весь этот путь до перевала в горах Пинда только затем, чтобы кого-то умертвить?

— Поздравляю, — сказала я, пожав плечами, и достала губную помаду: женщина я или нет, в конце концов?

На стене за прилавком висело маленькое треснутое зеркало. Мужчины восхищенно за мной наблюдали. Я обеспечила себе особое положение. Не нужно было ничего говорить — я и так знала: когда настанет время укладываться спать, мне отведут чулан, одеяла рассортируют и лучшие отложат для меня. Греки поклонялись Гее еще до рождения Зевса.

— Этот коротышка понимает по-итальянски, — сообщил мне Стивен, когда все уселись ужинать: яичница на оливковом масле и сардины из банки. — Он во время войны был в плену, в лагере. По его словам, лесорубы уже свернули работу и спустились на зиму вниз, но один парень пока еще пасет коз над линией леса, в паре сотен футов отсюда вверх по горе, — так вот он якобы знает про серн абсолютно все. Иногда наведывается сюда по вечерам. Возможно, и сегодня заглянет.

Я перевела взгляд на наших новых знакомых. Повар вернулся к своим кастрюлям и сковородкам, а хозяин лавки теперь исполнял роль цирюльника — брил одноглазого шофера. Тот вальяжно откинулся на стуле: на плечах полотенце, лицо в мыльной пене, бельмо доверчиво обращено к широкоплечему, улыбчивому хозяину, который склонился над ним