— Формулу мы можем оставить себе, поскольку она не представляет интереса ни для кого, кроме нас. Однако везти во Францию фигуры слишком опасно. Вот почему я хочу оставить их здесь, в этом диком месте, где никому не придет в голову искать их. Вермонт — французское название, не так ли? Зеленые горы…— Он указал тростью на гряду округлых зеленых холмов. — Прямо здесь, на вершине изумрудных гор, которые так близки к Богу. Пусть Господь присмотрит за ними в мое отсутствие.

Он озорно подмигнул Куртье, однако слуга снова загрустил.

— В чем дело? — спросил Морис. — Тебе не нравится эта идея?

— Вы так много рисковали из-за этих фигур, сэр, — вежливо пояснил Куртье. — Они стоили жизни многим людям. Оставить их здесь — это…

Он умолк, мучительно пытаясь подобрать верные слова.

— Это как если бы все было напрасно, — жестко сказал Талейран.

— Простите меня за прямоту, монсеньор… Но если бы мадемуазель Мирей была жива, вы бы перевернули небо и землю, чтобы спасти эти фигуры. Она доверила их вам не затем, чтобы вы бросили их в этой дикой глуши.

Он посмотрел на Талейрана с выражением мрачной уверенности.

— Почти четыре года прошло — и ничего, ни слова, ни намека, — сказал Талейран, и голос его сорвался. — У меня не осталось ничего на память о ней, и все же я продолжал надеяться. До недавнего времени. Однако Жермен вернулась во Францию, и если бы о Мирей было хоть что-то слышно, это непременно дошло бы до ушей мадам Неккер с ее многочисленными связями. Ее молчание означает самое худшее. Возможно, если мы закопаем фигуры в этой земле, они дадут новые корни моей надежде.

Тремя часами позже, когда они уложили последний камень на небольшой рукотворный холмик в глубине Зеленых гор, Талейран распрямил спину, посмотрел на слугу и задумчиво сказал:

— Возможно, теперь мы можем быть уверены, что их не извлекут на свет еще тысячу лет.

Куртье обрывал стебли плюща и маскировал ими захоронение.

— Зато так, по крайней мере, они уцелеют, — мрачно произнес он.

Санкт-Петербург, Россия, ноябрь 1796 года.

Шесть месяцев спустя в одном из приемных залов Зимнего дворца в Санкт-Петербурге Валериан Зубов и его брат, красавец Платон, возлюбленный Екатерины Великой, перешептывались между собой среди толпы придворных, чередой проходивших в распахнутые двери царских покоев. Придворные все как один заблаговременно облачились в траур. На братьях тоже были черные бархатные костюмы, украшенные приличествующими рангу лентами.

— Нам не жить, — шептал Валериан. — Мы должны действовать сейчас, иначе все потеряно!

— Я не могу покинуть ее, пока она еще жива, — яростно прошептал Платон, когда последняя группа придворных скрылась в царских покоях. — Как это будет выглядеть? А вдруг она поправится? Вот тогда точно все будет потеряно!

— Она не поправится! — ответил Валериан, силясь скрыть злость. — Это haémorragie des servelle, кровоизлияние в мозг. Лекарь сказал мне, что это неизлечимо. А когда она умрет, царем станет Павел.

— Он приходил ко мне, хотел примириться, — несколько неуверенно признался Платон. — Нынче утром это было. Обещал мне титул и дворец. Не такой великолепный, как Таврический, конечно. Что-нибудь в пригороде.

— И ты ему веришь?

— Нет, — признался Платон. — Но что я могу поделать? Далее если я наберусь отваги сбежать, мне не дадут добраться до границы…

Аббатиса сидела рядом с постелью российской императрицы. Лицо Екатерины было белым, она лежала без сознания. Аббатиса держала в своих руках ее руку, глядя на ее бледную кожу, которая время от времени приобретала багровый оттенок, когда царица начинала задыхаться в последних смертных конвульсиях.

Как это было ужасно — видеть на смертном одре свою дорогую подругу, всегда такую живую и энергичную. Никакая сила на земле не смогла бы спасти Екатерину от этой ужасной смерти. Ее тело было бледным, переполненным жидкостью, подобно перезрелому плоду, который слишком поздно упал с дерева. Это был конец, который Господь предрекает каждому — будь он высок или низок, святой или грешник. «Te absolvum, — думала аббатиса. — Отпускаю тебе грехи твои. Вот только поможет ли это? Однако прежде очнись, мой друг. Ибо мне опять нужна твоя помощь. Последнее, что ты должна непременно исполнить перед смертью. Скажи мне, где ты спрятала ту шахматную фигуру, которую я привезла тебе? Куда ты дела черную королеву?»

Но Екатерина так и не пришла в себя. Аббатиса сидела в своих холодных покоях, глядя в пустой камин. Скорбь так истощила ее силы, что она даже не могла разжечь огонь. Она сидела в темноте и гадала, что же ей теперь делать.

За закрытыми дверьми царских покоев весь двор пребывал в трауре. Однако горевали они не столько по ушедшей из мира императрице, сколько о собственной участи. Они тряслись от страха при мысли, что приключится с ними теперь, когда безумный князь Павел вот-вот будет коронован на царство.

Говорили, что, едва Екатерина испустила дух, он ринулся в ее покои, выгреб все содержимое секретера и, не вскрывая и не читая, швырнул в камин. Павел боялся, что среди бумаг оказаться последняя воля Екатерины, которой императрица часто грозилась ему, — лишить его права наследования в пользу его сына Александра.

Дворец превратился в казармы. Денно и нощно по коридорам маршировали солдаты личной гвардии Павла в мундирах прусского образца с начищенными до блеска пуговицами. Зычные команды разводящих заглушали топот сапог. Масоны и другие либералы были выпущены из тюрем, куда попали по воле императрицы. Павел был тверд в намерении разрушить все созданное Екатериной. Рано или поздно, понимал; аббатиса, он заинтересуется и друзьями матери…

Скрипнула дверь. Подняв глаза, аббатиса увидела Павла он стоял на пороге и таращился на нее выпученными глазами. Павел по-идиотски хихикнул, потирая руки то ли в приступе злорадства, то ли от холода, кто его разберет.

— Павел Петрович, я ожидала вас, — с улыбкой произнесла аббатиса.

— Извольте называть меня «ваше величество» и вставать, когда я вхожу! — гаркнул Павел.

Увидев, что аббатиса медленно поднимается на ноги, он взял себя в руки, пересек комнату и с ненавистью уставился на старую женщину.

— С тех пор как я последний раз входил в эту комнату, расклад сильно изменился, не так ли, мадам де Рок?

— Да, — спокойно ответила аббатиса. — Если мне не изменяет память, в тот день ваша матушка как раз объясняла, почему вы не унаследуете ее трон, но теперь, похоже, все обернулось иначе.

— Ее трон?! — завопил Павел, в ярости ломая руки. — Это был мой трон, который она украла у меня, когда мне было восемь лет от роду! Она была деспотом! — кричал он, побагровев от ярости. — Я знаю, что вы с ней замышляли! Знаю, чем вы обладаете! Я приказываю сказать мне, где спрятаны остальные!