Целый год после смерти Алана, точно так, как написала она о своей вымышленной вдове, Рут чувствовала, что «так называемый поток воспоминаний мог в любой момент унести ее, как и в то утро, когда она проснулась и обнаружила, что лежащий рядом с ней на кровати муж мертв».

А где была рассерженная старая вдова, которая озлилась на Рут за то, что та недостоверно написала о вдовстве? Где была эта гарпия, назвавшая себя вдовой на всю жизнь? Оглядываясь назад, Рут чувствовала разочарование оттого, что старая ведьма не появилась на панихиде по Алану. Теперь, став вдовой, Рут хотела увидеть несчастную старую каргу хотя бы только ради того, чтобы прокричать ей в лицо: да, все, что она написала о вдовстве, — верно!

Злая старуха, пытавшаяся испортить ее свадьбу своими подлыми угрозами, отвратительная старая хрычовка, которая так нагло позволила себе выговаривать ей… где она теперь? Может быть, она умерла, как сказала тогда Ханна. Если так, то Рут чувствовала себя обманутой; теперь, когда обретенная мудрость давала ей право говорить, Рут хотела бы вправить мозги этой старой сучке.

Разве эта старая тварь не бахвалилась перед Рут, что, мол, она больше любит своего мужа? Рут представлялась отвратительной одна мысль о том, что кто-то может сказать другому человеку: «Ты не знаешь, что такое настоящая скорбь» или «Ты не знаешь, что такое настоящая любовь».

Этот неожиданный гнев при одной мысли о безымянной старой вдове давал Рут неисчерпаемый запас энергии в первый год ее вдовства. В тот же год — и это тоже было неожиданно — Рут стала мягче относиться к матери. Рут потеряла Алана, но у нее еще остался Грэм. Остро ощущая, как дорог ей единственный ее ребенок, Рут вдруг обнаружила, что начинает понимать попытки Марион не полюбить еще одного ребенка — ведь Марион уже потеряла двух.

«Как это мать сумела не лишить себя жизни?» — не переставала удивляться Рут; не могла она понять и как Марион смогла родить еще одного ребенка. Неожиданно ей стало понятно, почему мать бросила ее. Марион не могла себе позволить полюбить Рут, потому что ей невыносима была мысль о потере третьего ребенка. (Рут узнала обо всем этом от Эдди пятью годами ранее, но, только потеряв мужа, обрела она жизненный опыт или воображение, чтобы поверить в это.)

Адрес Марион уже в течение целого года лежал на столе Рут, на виду у нее. Гордыня и трусость — вот было название, достойное длинного романа! — не позволяли Рут написать матери. Рут все еще верила, что это Марион, ушедшая от нее, должна первой дать знать о себе. Будучи относительно молодой матерью и еще более молодой вдовой, Рут едва только начинала знакомиться с чувством скорби и со страхом перед еще большими утратами.

По предложению Ханны Рут дала Эдди торонтский адрес матери.

— Переложи эту проблему на плечи Эдди, — сказала Ханна. — Пусть он мучается — писать или не писать.

Эдди, конечно же, мучился — писать ему Марион или нет. Хуже того, он пару раз пытался написать ей, но ни одна из его попыток не обрела форму письма.

«Дорогая Алис Сомерсет, — начал он как-то раз. — У меня есть основания считать, что вы — Марион Коул, самая важная женщина в моей жизни».

Но такой тон показался ему слишком развязным, в особенности почти сорок лет спустя, и поэтому он попытался еще раз, начав более прямолинейно.

«Дорогая Марион — потому что Алис Сомерсет не может быть никем другим. Я читал твои романы из серии о Маргарет Макдермид с…»

«С чем?» — спрашивал себя Эдди, и этот безответный вопрос не дал ему продолжить письмо. С обожанием? С разочарованием? С восхищением? С отчаянием? Со всем этим? Он не мог этого сказать.

И потом, Эдди, беззаветно любивший Марион в течение тридцати шести лет, теперь полагал, что влюбился в Рут. Прошел уже год, в течение которого Эдди воображал, что любит Рут, не понимая, что никогда не переставал любить Марион; он все еще верил, что любит Рут. Так все попытки Эдди написать Марион обернулись лишь муками мученическими.

«Дорогая Марион, я любил тебя тридцать шесть лет, а потом влюбился в твою дочь».

Но Эдди и помыслить не мог о том, чтобы сказать об этом Рут!

Что касается Рут, то в течение года траура она нередко спрашивала себя: что случилось с Эдди О'Харой? Но ее скорбь и ее непреходящее беспокойство за маленького Грэма отвлекали Рут от очевидных, хотя и вызывающих недоумение мучений Эдди. Она всегда считала его милым, странным человеком. В кого он превратился теперь — в милого человека, который стал еще страннее? Он мог просидеть весь обед в ее обществе, не произнеся ни слова, но каждый раз, поднимая на него глаза, она видела, что его взгляд устремлен на нее. Но, встретившись с ней глазами, он тут же отводил свои.

— В чем дело, Эдди? — спросила она его как-то раз.

— Да нет, ничего, — ответил он. — Просто думал — как у тебя дела.

— Ничего дела, спасибо, — сказала Рут.

У Ханны были свои теории, которые Рут отвергла с порога.

— Он, похоже, в тебя влюбился, но не знает, как ухаживать за женщинами моложе его, — сказала Ханна.

В течение целого года Рут даже представить себе не могла, что за ней кто-то может ухаживать.

Но той осенью 95-го Ханна скажет ей:

— Уже год прошел, детка, пора тебе вернуться к нормальной жизни.

Одна только мысль о «возвращении к нормальной жизни» вызывала у Рут отторжение. Она не только все еще любила Алана и предавалась воспоминаниям об их совместной жизни, но ее мороз продирал по коже от перспективы опять ошибиться и нарваться на плохого любовника.

Как она писала в самой первой главе своего романа «Не для детей», никто не знает, когда приходит время для вдовы снова вернуться в мир. Такого понятия, как «безопасное» возвращение вдовы в мир, не существовало.

Издание четвертого романа Рут Коул «Мой последний плохой любовник» было отложено до осени 1995-го — только к этому времени Рут почувствовала, что в силах впервые появиться перед публикой после смерти мужа, хотя издателям и хотелось большего. Она согласилась на чтения в «Уай» на Девяносто второй улице, где она не появлялась после марафонского представления Эдди в 1990-м, но Рут отказалась давать интервью в Штатах на том основании, что она пробудет в Нью-Йорке только один день и сразу же улетает в Европу и что она никогда не дает интервью в своем вермонтском доме. (С первого сентября сагапонакский дом был выставлен на продажу.)

Ханна не уставала повторять, что Рут с ума сошла — нельзя запереться в Вермонте; Ханна, напротив, полагала, что Рут должна продать свой вермонтский дом. Но Алан и Рут давно решили, что Грэм должен расти в Вермонте.

И потом, Кончита Гомес была уже слишком стара, чтобы стать главной нянькой Грэма. А Эдуардо был слишком стар, чтобы приглядывать за домом. В Вермонте у Рут не возникало бы проблем с бебиситтер. У Кевина Мертона были три дочери подходящего возраста; одна из них, Аманда, кончала школу, и ей в ограниченных количествах разрешались путешествия. (Школа согласилась, что поездка с Рут в связи с представлением новой книги подпадает в категорию образовательных путешествий, поэтому Рут брала с собой в Нью-Йорк и Европу Грэма и Аманду Мертон.)