Каждое утро Би-би-си, пресса разжигали наше ожидание. Войска союзников приближались. Гамбург был уничтожен фосфорными бомбами; в парижских предместьях бушевали покушения и саботаж. Утром 28 июня был убит Филипп Анрио. Между тем немцы, обезумевшие в ожидании неминуемого поражения, вымещали свою злость на населении. По рукам ходило письмо, в котором рассказывалось о трагедии Орадура-сюр-Глан: 10 июня тысяча триста человек, в основном женщины и дети, были заживо сожжены в своих домах и в церкви, где они укрылись. В Тюле на балконах главной улицы эсэсовцы повесили восемьдесят пять «уклонистов». На Юге видели детей, подвешенных за горло на крюках мясников. Произошли новые аресты и в нашем окружении. Как-то ближе к вечеру мы пришли к Десносам, и Юки сказала нам, что два дня назад Десноса забрали в гестапо; друзья позвонили ему на рассвете, чтобы предупредить, а он, вместо того чтобы сразу скрыться прямо в пижаме, стал одеваться: не успел он надеть ботинки, как в дверь позвонили.

Неясный страх пронизывал наши надежды. С давних пор говорили о секретном оружии, которое готовил Гитлер; в конце июня на Лондон обрушились «метеоры»; они падали непредсказуемо, их появлению не предшествовал никакой сигнал: в любую минуту кто-то из любимых людей мог быть убит; эта смутная неуверенность казалась мне наихудшим испытанием, я опасалась столкнуться с ним.

А пока мы его не ведали. Мы прогуливались, выпивали, беседовали. Мы присутствовали на концертах «Плеяды» под покровительством Гастона Галлимара, читали сборник критических статей, который только что выпустил Бланшо, — «Ложный шаг», ― и декламировали отрывки из книги Кено «Глаза»:

В начале июля мы присутствовали на генеральной репетиции «Недоразумения» Камю. Несколько месяцев назад, прочитав пьесу, мы сказали ему, что, безусловно, отдаем предпочтение «Калигуле»; нас не удивило, что при постановке, несмотря на талант Казарес, пьеса не имела успеха. На наш взгляд, эта неудача не имела особого значения, и наше дружеское отношение к Камю от этого не пострадало. Но что нас возмутило, так это удовлетворение критиков: они знали, каких взглядов придерживается Камю, и с усмешкой подчеркивали слабость текста. Но мы тоже посмеивались в антракте при виде того, как они вышагивают по улице с подчеркнутой непринужденностью; они говорили громко, Ален Лобро сотрясал воздух, а мы про себя думали: «Они знают». Наверняка это была последняя генеральная репетиция, о которой они смогут написать; со дня на день их выставят из прессы, из Франции, из будущего, и они это знали. Однако они и не думали отказываться от своей надменности; в их желчных словах, на их притворно торжествующих лицах мы со всей очевидностью для себя обнаружили причины, котрые позволяли желать им такого провала, горечь которого уже втайне их отравляла. Благодаря этому редкому стечению обстоятельств я узнала, что ненависть тоже может быть радостным чувством.

Весь этот год я много работала; о новом романе, который я начала в сентябре, я расскажу позже, поскольку на его написание ушло много времени. В июле я закончила пьесу, начатую тремя месяцами ранее, которую я назвала «Бесполезные рты».

С тех пор как я побывала на репетициях «Мух», я раздумывала над написанием пьесы; мне говорили, что лучшими пассажами в «Гостье» были диалоги. Я знала, что язык сцены отличается от языка романа, но это только усиливало мое желание попробовать свои силы в этом направлении; на мой взгляд, сценический язык должен быть крайне строгим, без излишеств; в «Мухах» он мне казался чересчур богатым, я предпочитала сухость и насыщенность пьесы «За закрытыми дверями».

Но сначала надо было найти сюжет; я наметила один из тех, что крутились у меня в голове, и которые я то и дело отбрасывала. Во время пасхальных каникул в Ла-Пуэз я прочитала итальянские хроники Сисмонди, двенадцать томов которых Сартр взял для меня в библиотеке: мне хотелось, чтобы герой моего романа в молодости правил одним из этих городов. Меня поразило одно обстоятельство, которое воспроизводилось в нескольких из этих хроник: во время осады случалось, что, спасаясь от голода, бойцы сгоняли во рвы женщин, стариков, детей, все бесполезные рты. Я решила, что использую этот эпизод в своем романе[133], и вдруг задумалась: мне казалось, я обнаружила ситуацию в высшей степени драматическую; с остановившимся взглядом, я надолго застыла, вся во власти сильнейшего волнения. Ведь между моментом, когда решение принималось, и его исполнением оставался промежуток времени, порой довольно длительный: что чувствовали тогда жертвы и отцы, братья, возлюбленные, супруги, сыновья, которые их обрекли на такой исход? Обычно мертвые молчат. Если бы они сохранили дар речи, как выжившие смогли бы вынести их отчаяние и гнев? Именно это я и хотела показать: превращение любимых существ в мертвых в отсрочке, взаимоотношения людей из плоти и крови с этими разгневанными призраками.

Однако мой план несколько изменился. Если мои персонажи ограничатся претерпеванием своей судьбы, из их стенаний я смогу извлечь лишь вялое действие, значит, надо, чтобы их судьба оставалась еще в их руках; героями я выбрала самое уважаемое должностное лицо города и его жену; мне хотелось также, чтобы их конфликт имел смысл, более достойный интереса, чем переход от одной тирании к другой, я перенесла историю во Фландрию, где, впрочем, подобные события имели место. Одному городу, который только что обрел демократический режим, угрожал деспот. И тогда вставал вопрос о целях и средствах: существует ли право приносить в жертву индивидов во имя будущего целого коллектива? Отчасти потому, что этого требовала интрига, отчасти потому, что в то время мне это было присуще, я впала в морализм.

Я повторяла ошибку романа «Кровь других», ко многим из тем которого я, впрочем, вернулась: мои персонажи были ограничены этическими позициями. Герой Жан-Пьер — это двойник Жана Бломара; не способный придумать образ действия, справедливый для всех людей, он выбирает невмешательство. «Как сравнить значимость слезы со значимостью капли крови?» — вопрошает он[134], затем понимает, что его отстранение делает его сообщником преступлений, которые совершаются без него, и, подобно Бломару, включается в действие. Клариса, так же как Элен, хотя у нее черты Ксавьер, от упрямого индивидуализма переходит к благородному великодушию. Зло воплощается в ее брате, фашисте Жорже, и в честолюбивом Франсуа Росбурге; их козни доказывают, что нельзя попустительствовать гнету: стоит ему проникнуть в общество — и общество разлагается целиком. Средства неотделимы от намеченной цели, и если они вступают в противоречие с нею, то извращают ее. Выбрав диктаторские меры ради спасения свободы, жители Вокселя отдают свой город во власть тирании. В конечном счете они осознают это и утверждают солидарность бойцов и «бесполезных ртов»: все вместе они пытаются найти выход, исход этой попытки я оставила непроясненным[135].