тоже о двух концах. Вот сговорятся и не выйдут на работу хотя бы на полдня — света белого не взвидишь. От этих вострушек только и жди. «Скандал будет!» — так ведь и заявили!

Да, какой палец ни укусишь — все больно. И девушки правы, и Танхылыу задевать рискованно. И есть тут еще одно… Но это уже такое дело, что мимоходом о нем не расскажешь. Тут уместно вспомнить совет друга-критика и не валить в одну телегу все подряд…

Когда Кутлыбаев вошел в комнату отдыха при ферме, доярки, закончив утренние работы, беседовали с Исмагиловым. Здесь же сидел и зоотехник. Тепло, светло. Из приемника льется тихая музыка. Ни шума, ни скандала.

Но это была тревожная тишина перед бурей. Там тоже подует поначалу, словно нехотя, прохладный ветерок, деревья лениво качнут ветками. Разломав гладь воды, пробежит мелкая рябь. И снова тихо. Но уже как-то незаметно затянуло воздух тусклым занавесом, и на солнце, которое только что ярким светом заливало весь мир, наползло черное облако. Ветер усиливается, гнет деревья, разную живность гонит в укрытие. И вдруг вся природа гневно встает на дыбы, с треском лопается небо, и с шумом-громом, полыхая молниями, рушится на землю ливень…

Только Кутлыбаев поздоровался и присел на пустой стул с краю, как одна из девушек, по имени Диляфруз, метнув на него взгляд, вскочила с места. «Начинается!» — испуганно подумал Кутлыбаев. Пересохло в горле. Он взглядом обвел комнату. Графин с водой стоял на подоконнике. Но пройти к нему Кутлыбаев не решился. Чтобы подбодрить себя, улыбнулся и сказал внезапно осипшим голосом:

— Ну-ка, послушаем твои песни, красавица!

— Вы все в шутку не превращайте, ничего тут смешного нет! — сказала девушка, пригладив красивые, вздымающиеся, как туркменская шапка, волосы» — «Песни», видите ли! Вот что, товарищ Кутлыбаев, я на ферме, комсорг, и довести до вас требования девушек поручено мне.

Тишина. Муха пролетит, и ту слышно. Кутлыбаев, опустив взгляд, покашлял незаметно, оглядел девушек. В другое время из любого пустяка потеху устроят, сейчас сидят — брови нахмурены, губы сжаты, видно, решили: назад — ни шагу.

Только тут Кутлыбаев заметил, что самой Танхылыу нет. Но не успел порадоваться этому, как распахнулась дверь и уверенным хозяйским шагом, с усмешкой на лице вошла Танхылыу. Комсорг подбородком указала на стул и снова повернулась к председателю:

— В социалистическом соревновании все должно быть по справедливости. И товарищ Кутлыбаев, и Исма-гилов-агай об этом хорошо знают. Мы тоже думаем, — что соревноваться можно лишь тогда, когда условия у всех одинаковые.

Девушки одобрительно зашумели.

— Это разве соревнование — все лучшие коровы у Танхылыу!

— И корма получше — тоже ей!

— Подождите, дайте досказать! — еле успокоила подруг Диляфруз. — Да, покуда мы молчали. Если кто-то должен быть в передовиках — пусть будет Танхылыу, сказали мы. Хваткая, работящая, и дело организовать может, и товарищей подбодрит, за нее краснеть не придется. Вместе и подняли…

— Ой, немощь, — вскочила Танхылыу — ты, значит, меня подняла? Меня, безрукую, пожалела!..

— Сядь, не вскакивай. Никто тебя не хает… Да, за Танхылыу следом пришли мы на ферму. Если бы не она, может, разъехались бы кто куда. И руководители дело правильно поняли, — она бросила взгляд на председателя и парторга, — было организовано молодежное звено. Шли и боялись, потом научились работать, самим приятно. Только… от похвал наша Танхылыу зазнаваться начала, славы не потянула. Ну, разве это дело: нам — одни условия, ей — другие. Словно калека она, или лодырь, или неумеха какая-то. Не знаю, каково Танхылыу, а нам стыдно. За нее стыдно. Короче, челябинских коров раздайте всем. Это — первое. А второе — пусть еще скотников дадут.

Снова поднялся шум. Кутлыбаев, покраснев, исподлобья поглядывал на доярок. «Вот тебе и скандал!» Посмотрел на парторга: нет чтобы встать, разъяснить политическую сторону проблемы, прекратить эту неразбериху — сидит, улыбается криво, словно с этой девичьей перепалкой согласен, на председателя и не смотрит. Алтынгужин и тот на стороне доярок:

— Танхылыу — чуть что, хоть маленькое замечание, сразу пугает: «Уйду». А мы все терпим. Сколько же можно?

Нет, здесь вожжи туго надо держать. Кутлыбаев уже с места начал вставать, как Исмагилов поднял руку и прекратил шум. Председатель обратно сел на место. Разумеется, ни он, ни другие не знали, что в комнате уже крутится Зульпикей. Оттого, видно, парторг и сказал, не мудрствуя:

— Тут, на мой взгляд, и спорить не о чем. Требования девушек справедливы. Но, мне кажется, нужно и то учесть, что, пока не испытали новых коров, не распознали все их повадки, лучше бы их вместе держать.

А Зульпикей знай свое.

— Уже слышали! Коли не доверяете — ищите себе Другую доярку, — перебила парторга одна из девушек.

— И то правда! Как моя бабушка говорит: хозяйкино добро — серебро, а медный грош — прислуге хорош.

— Танхылыу — хозяйка, мы — прислуга.

— К ее коровам особый человек приставлен, а мы и корма таскаем, и навоз выгребаем — все сами! Мало того, каждую неделю в район едет, а ее работа на нас остается. Разве это порядок?

— Хотя бы транспортер поставили, навоз отгребать! Я такие в совхозе видела. Вот где удобство!

— И не говори, о техническом прогрессе твердить мастера, а где он, прогресс?

— Понятно, Танхылыу этот прогресс не нужен. У нее дела и так хорошо идут.

Девушки говорили, перебивая друг друга, гвалт стоял, как на птичьем дворе. Озабоченный Исмагилов делал какие-то пометки в записной книжке.

— Ну, а теперь саму Танхылыу послушаем, — сказал он, попытавшись взять ход разговора в свои руки.

— Нечего уже слушать, — выпалила Танхылыу и вдруг заплакала навзрыд. Стащила с себя халат и швырнула в угол. Никто и слова сказать не успел, подбежала к порогу, распахнула дверь. — Думаете, работу не найду? К ферме вашей подол не примерз. Все разбирайте! И прежних моих коров раздайте, — она взглядом ожгла Кутлыбаева, — и новых, челябинских!

Хлопнула дверь, звякнули стекла в окнах. «Ах!» — вскрикнули девушки.

И доярки, и начальство сидели с такими кислыми минами — словно полыни отведали.

Читатель, конечно, отметил про себя, что к этому моменту нашего повествования дверью хлопнули уже во второй раз. (Первый раз дверь грохнула в конце разговора Шамилова с Фаткуллой Кудрявым.) Объяснить это куштнрякскими нравами было бы неверно. Здесь виноваты, во-первых, Зульпикей, большой мастер делать из ничего скандал, во-вторых, сам автор, который старательно следует опыту своих наставников. (Как известно, только в произведении начнут сгущаться события, как сразу